Культура шрамов
Шрифт:
Разумеется, но нечего было и надеяться взять меня голыми руками. «Не все вопросы заслуживают ответов», — сказал бы ему я, если бы владел тогда языком взрослых. «Не все психологи знают (если вообще кто-нибудь знает), чего они добиваются, задавая вопросы», — вот что я ответил бы, обрети мое чутье голос. Но тогда я просто сидел, молча уставившись в стенку, с завистью поглядывая на большое зеленое кресло толстяка и понимая, что он ничего обо мне не знает и ничем мне не в силах помочь. Если только я вообще нуждался в помощи.
Я мог бы дать ему несколько вариантов ответов, за которые он как-нибудь сумел бы ухватиться.
1. Просто захотелось. Не знаю, зачем я это сделал.
2. Я терпеть ее
3. Под водой тайное местечко выглядит таким забавным.
4. Я это сделал, потому что меня заставили родители.
Эти возможные ответы таили в себе обильную пищу для размышлений, все они побудили бы этого заурядного психо-лоха провести целый ряд сеансов, выискивая причины, стоящие за таким поступком и, наконец, позволили бы ему заврачевать ужасные психологические раны, открывшиеся так рано, в столь юном возрасте…
Но он не получил от меня ничего — и потому взялнечто взамен. Он сказал моим родителям, что дети часто проявляют стихийную безнравственность — например, совершают какое-нибудь насильственное действие или изредка наносят себе увечья. Все это, сказал он, «просто часть становления личности, нарождающегося и развивающегося этического «я».…».
И это их успокоило, успокоило моих мирных, любящих родителей, которые сами мухи бы не обидели. Будучи медиками по профессии, они доверчиво проглотили его жаргон. Мне же эти слова показались самым страшным из всего, что он наговорил…
Джози у меня между ног. И мне хочется, чтобы она была именно там.
У нее короткие волосы, точнее, гладко выбритый череп, который бархатисто трется о мои бедра. Иногда у нее длинные волнистые локоны, как у голливудских юных бестий; иногда прямо у меня на глазах она делает себе аккуратную стрижку, но сегодня взяла машинку, привела лезвия в позицию номер один и включила. Включила.И прежняя Джози — с личиком херувима, розовыми щечками, в розовых платьицах — пропала.
Обсыпанная собственными волосами (целые пряди пристали к ее голым плечам, а несколько локонов приютились между грудей), она кладет на место машинку для стрижки. Выходя из ванной комнаты, стряхивает с себя то, что осталось от шевелюры, и направляется к двуспальному дивану-футону — главной достопримечательности в моей холостяцкой квартире; на уме у нее лишь одна цель. Что я могу для тебя сделать? — спрашивает она, ошпарив меня взглядом между ног. Но мне это не нравится: слишком распутно, слишком непохоже на ту сестренку, которую я знал и любил. Я говорю, что тело должно быть изменчивым, а личность — неизменной. И внушаю ей одновременно дерзость и чуткость к перлам моей мудрости.
Мы уже давно не виделись.Так-то лучше, думаю я, и позволяю продолжить. Ну вот, я снова к тебе пришла.Она забирается на кровать, совсем как делала это много лет назад моя сестренка — худенькая, золотистоволосая забияка, и вот оно, это воспоминание, выплывшее из глубин моего сознания. Пускай оно, быть может, несколько расплывчато. Не надо забывать, что память любит разыгрывать нас: поддразнивает, тащит за собой, увлекает на самую вершину американских горок — а потом бросает… Не надо забывать и о том, что теперь она гораздо крупнее, взрослее, и прошло уже немало времени с тех пор, как мы в последний раз скакали вместе на ее кровати. Там, где раньше только кости торчали, теперь округлости. Быстрая сверка с семейным фото, помещенным, как полагается, в золоченую рамочку, — и я уже на взводе.
А помнишь, как… — говорит она под воздействием моего
Мошенники из Душилища пришли бы в ужас от моей позиции, от отсутствия у меня терминологии, даже от отсутствия рассудительности. Это и есть личный подход к науке, мистер Сэд?
Она забирается на кровать и проворным языком пробегает по моим ногам, двигаясь снизу вверх. Мне так нравится чувствовать ее кожей, что я начинаю подергиваться. Но потом она излишне медлит, чуть-чуть перебарщивает, лаская мои ляжки. Понедельник — не то время, когда можно мешкать, поэтому я заставляю ее подняться, ускоряю свои фантазии, так что ее грудь хлещет мне по лицу: быстрее, моя девочка, говорю я ей, не томи… Мое время — твое,отвечает она; мне нравятся эти звуки, и я заставляю ее произнести то же самое более медленно: Мое… время… твое…Она прожевывает эти слова, держа во рту большой палец, и — внезапный, непрошеный — возникает такой образ: она качается взад-вперед, взад-вперед, сидя в мамином кресле, как любила делать, дожидаясь, когда мама вернется с работы или из гостей. Нет, не то, говорю я ей, трясу ее, вытряхиваю этот образ из головы, и вот наконец она снова такая, какая мне нужна — стриженая и худая. Я улыбаюсь. Теперь мне все так ясно видно, пою я своим коллегам из Душилища, пою во весь голос, а Джози заменяет свой большой палец на мой член.
Вторник сулит мне порнографическую ночь — или, если прибегнуть к профессиональному жаргону, психосексуальные исследования с опорой на видеозаписи— вместо домашнего кино, где мы с Джози играем на каком-то богом забытом пляже в пору, видимо, смеха ради называемую летом; где мы с Джози качаемся на качелях в каком-то задрипанном парке развлечений; где мы с Джози в ванной играем с уточками, плещем друг в друга водой, метя в коричневые плоские кружочки на груди. Все эти сцены, разумеется, тщательно отредактированы, появление-вторжение улыбчивых и гордых родителей подвергнуто купюрам, их звездные роли беспощадно вырезаны. Я сохранял и лелеял эти видеозаписи в ожидании подходящей поры для их просмотра, в остальном же отношения с видеомагнитофоном строились у меня по принципу любви/ненависти: я не так часто включал его, предпочитая томиться от скуки.
Один приятель из нью-йоркской клиники — Манхэттенского психосексуального института — прислал несколько записей в Душилище, точнее, в тот корпус, где я как раз в это время обустраивался, собираясь приступить к изучению психосексуальных парадоксов, присущих внутрисемейным отношениям.В научных кругах новости распространяются быстро, общение часто подпитывается или паранойей, или ревностью, зачастую тем и другим сразу, но я чувствовал, что Питерсон отличается от остальных, что он не столько соперник мне, сколько родственная душа.