Культура шрамов
Шрифт:
Мне всегда было любопытно наблюдать, как люди ведут себя в группе. А еще любопытнее наблюдать за тем, как некоторые пытаются прятаться за темными очками, высоко поднятыми воротничками, как украдкой бросают нервные взгляды в коридор. Ясно было, что многие приходят сюда через силу, что для них посещение этих занятий в чем-то сродни визиту к дантисту — болезненная, но необходимая процедура, — тогда как для иных, вне сомнения, сеанс групповой терапии с доктором Сэдом по вечерам в четверг являлся венцом всей недели. Позвольте, я приведу два примера.
Приблизительно на третьей неделе, когда численность группы достигла пяти или шести человек, притом
— Я три года ходил к «Анонимным алкоголикам», но до сих пор пью.
Был в группе и еще один новичок — женщина средних лет, все время хмурившая лоб и мрачно смотревшая по сторонам. Она отказалась от кофе и села на самый дальний от меня стул. Когда все расселись, стало ясно, что Брент будет говорить первым. Его вызывающе вертикальное положение тела нарушало покой, царивший в аудитории, а более чем явное желание рассказать о себе явилось чем-то вроде насилия, сокрушавшего чувствительные «эго» остальных членов группы.
— Забавно, что мой папаша угодил в конце концов к «Анонимным игрокам». Он всю жизнь делал ставки на все, что движется, — на собак, лошадей, боксеров. Боже, если у него появлялся хоть какой-нибудь шанс выиграть, он ставил пятерку, десятку — и усаживался в кресло у букмекера понаблюдать, как очередной неудачник пустит его деньги на ветер. Он говорил, что ему нужно практиковаться. Я был тогда мальчонкой лет двенадцати, только-только начинал приобщаться к школе жизни, и когда мне в руки попала пачка однофунтовых купюр, на меня это сильно подействовало. Он обучил меня покеру, всем его хитростям и сложностям, всяким манипуляциям с пятью картами, всем этим штучкам, когда карты то дичают, то делаются шелковыми. После каждого кона он говорил мне: «Проигравший должен что-нибудь с себя снять». Иными словами — покер на раздевание, так, наверное, можно это назвать. Правда, игра выходила чертовски односторонняя. Игре-то он меня обучил, но сам за много лет так в ней поднаторел, что никогда не проигрывал; вдобавок и одежда на нем была в три слоя. А я все время проигрывал. Майка, джинсы, носки («считаются за один предмет») — и вот я уже оставался сидеть перед ним в одних трусах, а на нем было столько одежды, что хоть в Арктике зимуй — не пропадешь, не то что в убогой конуре, где он меня растил. Если я выигрывал кон, то получал что-нибудь из тряпья обратно, но всегда ненадолго. Иногда я отыгрывал штаны, но уже после следующего кона снова лишался их. Я понял, достаточно надевать только носки. О скромности речь уже не шла.
Поскольку группа моя только недавно сложилась, У большинства людей не было возможности соотнести услышанное ни с какими другими историями, кроме своих собственных, и я сидел в мягком кресле, рассматривая их лица, заранее зная, что все их истории будут полны слезливых подробностей, запылившихся воспоминаний, от которых щемит сердце и разрывается ум. Из их рассказов проступят и обретут реальные очертания разные болезненные образы, — но, пока они боролись с демонами ведомыми и неведомыми, Брент быстренько скинул обувь и продемонстрировал публике свои босые ноги, с невероятным проворством шевеля пальцами…
—
— Сегодня у нас еще одна новенькая, верно? — Я жестом показал на женщину средних лет, которая смущенно ерзала на стуле. Наконец, напутствуемая ободрительными улыбками соседей, она поднялась с места. Сгорбившись, сжав руки, она с ужасом и неодобрением смотрела на Брента — он уже угомонился и теперь отколупывал кусочки мозолей от пальцев ног.
— Меня зовут София, и я пережила насилие.
Надо сказать, в других группах подобного рода заявления встречались бурными аплодисментами слушателей, которые полагали, что назвать проблему вслух — значит уже наполовину выиграть битву, тогда как на деле битва оказывалась лишь мелкой потасовкой. В своей группе я активно препятствовал всяким выражениям радости по поводу таких признаний.
Третье правило психотерапии гласит: никогда не доверяй словам пациента.
— В детстве мать с отцом лупили меня. Если я что-то делала не так, они по очереди придумывали мне наказание, причем оба на свой лад подбирали самый подходящий для этого способ. Мать хватала меня за руки и начинала выкручивать запястья, прижигала мне кожу, а иногда просто била наотмашь по лицу — но это были не легкие шлепки, а увесистые пощечины. Отец бросал в меня разными предметами, и если я не хотела плакать или показывать своим видом, что мне совестно за невыполненное задание, то он подбегал ко мне — а росту в нем было больше шести футов, — и заламывал мне руки за спину, швырял об стену. Иногда — по многу раз. И вот теперь я хочу спросить у вас, доктор Сэд, и у всех вас, у кого есть собственные дети: а вдруг я сама начну так поступать с моими детьми? Я их очень люблю, я и волоса у них на голове не трону, но иногда я вспоминаю ярость, вспоминаю необузданную злобу моих родителей, и тогда я говорю себе: вдруг на меня тоже такое найдет, я выйду из себя — а потом очнусь и увижу своих детей в луже крови?
Половина группы слушала ее, понимающе кивая, другая половина, не то охваченная сочувствием, не то зачарованная, наблюдала за Брентом, который вычищал грязь между пальцами ног, а сразу же после речи Софии сказал вслух:
— И как ты только терпишь эти комочки пыли между пальцами? Откуда, хрен подери, они вообще берутся?
Я сгреб свои записи, прикрепил их к пюпитру с зажимом, словно какой-нибудь ведущий программы новостей, и произнес:
— Что ж, сегодня у нас с вами есть о чем поговорить. Ну-с, кто желает начать…
Первое время я ненавидел эти собрания по четвергам, а потом даже полюбил их. Они казались мне какой-то скучной поденщиной, не имевшей никакого отношения к моим тщеславным планам, однако всегда находилось что-то такое, что оживляло эти сеансы. Но лучше всего было то, что автостоянка для персонала Душилища находилась буквально в двух шагах от пожарного выхода: когда под конец сеанса тихони, которые во время занятия почти ничего не говорили (и впоследствии больше не появлялись), поджидали меня у выхода, надеясь на более вольную и более частную беседу-консультацию, я выскальзывал через аварийный выход, спускался по пожарной лестнице и был таков раньше, чем у них появилась бы возможность произнести заготовленную жуткую фразу: «Мне не хотелось говорить об этом перед всей группой, но.…»