«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)
Шрифт:
Вечером с университетского стадиона вновь несся оглушительный рев. Собрание хунвэйбинов, вернувшихся из города, было посвящено «подведению итогов дня и обмену революционным опытом». Их собралось несколько тысяч. Когда я, поужинав, вышел из своей столовой, кругом было пусто. У подъезда жилого корпуса для семейных преподавателей меня окликнули стоявшие там две взволнованные женщины. Я подошел к ним.
— Вы посмотрите, что у нас творится! Какой ужас! Они ушли два часа назад. Зайдите поглядите!
— Кто они?
—
Они повели меня по неосвещенной — из «экономии» — лестнице. Дом был кирпичный, четырехэтажный, по пекинским условиям шикарный, в нем только не имелось газа, и готовить еду приходилось на плитках, отапливаемых угольными брикетами.
— Кто здесь живет? — спросил я перед дверью квартиры, в которую меня пригласили зайти.
— Хозяин был членом партбюро факультета. Его давно уже увели.
Мы вошли в скромную двухкомнатную квартиру. Все в ней было перевернуто сверх дном: кровати, сундук, шкаф опрокинуты, белье и одежда валялись посреди одной комнаты, на цементном полу другой дымилась куча пепла.
Женщины рассказали, что здесь произошло.
Хунвэйбины пришли к ним в дом около полудня. Их было человек двенадцать. С ними находились двое «революционных» преподавателей; они присутствовали как свидетели. Среди хунвэйбинов не было никого, кто учился бы на том же факультете, на котором преподавал хозяин дома. Начали с конфискации мебели. Ее стащили во двор и увезли на грузовике. Затем занялись «идейным воспитанием».
— Где портреты председателя Мао? Почему нет его портретов? — накинулись хунвэйбины на подростка — сына хозяина, его сестренку и их мать и били всех их по лицу.
Хунвэйбины сорвали со стен картины, репродукции, фотографии, рвали их и топтали ногами. Обломки рамок, изодранные в клочья картины валялись на полу.
— А где у вас сочинения Мао Цзэ-дуна? — кричали они.
К счастью, нашелся томик «избранного». Его отложили в сторону, а остальные книги объявили «плохими».
Хозяев заставили сложить домашнюю библиотеку на полу и сожгли ее. Пепел от книг я и увидел на цементном полу во второй комнате.
Девушки-хунвэйбинки расправлялись с посудой и одеждой. Они перебили чашки и тарелки.
— Чашка с драконами — феодальная чашка!
Бац об пол!
— Чашка с цветочками и розочками — буржуазная, мещанская чашка!
Бац об пол!
— Где бюст Мао Цзэ-дуна? — спрашивали хунвэйбины и топтали ногами фарфоровые статуэтки рыбака, крестьянской девушки и поэтов.
Аквариум с золотыми рыбками выбросили в окно, как пережиток феодализма.
Девушки рвали в клочья пиджаки и брюки европейского покроя, а потом юбки хозяйки дома.
— Иностранные рабы! Изменники! — вопили они.
Парни в это время вышли на балкон и перебили горшки с кактусами.
— Бесполезная роскошь!
На балконе была обнаружена забившаяся в угол кошка.
— Смотрите-ка на этих буржуев! — закричал один из хунвэйбинов и, схватив кошку за хвост, разбил ей голову об стену. Он хотел выбросить ее во двор, но девушки запротестовали:
— Положи дохлятину к ним в чулан и запри его!
Вся семья взмолилась о пощаде, но хунвэйбины были неумолимы и навесили на чулан замок, чтобы хозяева не смогли избавиться от трупного запаха. Тогда вмешались свидетели-преподаватели.
— Не нужно так делать, — стали уговаривать они. — Мы отберем у них вторую комнату и вселим в нее революционную семью одного из активистов. Если в квартире останется падаль, она будет смердеть и новым жильцам.
Этот аргумент подействовал. Кошку выбросили в окно.
— Они похитили у вас что-нибудь? — спросил я у хозяйки квартиры.
— Да, кое-какие мелочи — авторучку мужа, его и мои наручные часы, очки, блокноты, бумагу и записные книжки-дневники… Это все полбеды. Но они конфисковали и унесли все рукописи и конспекты мужа, все письма. Сказали, что займутся расследованием наших преступлений…
Я заметил на полу битые пластинки.
— Мы любим русские песни, — грустно сказала женщина. — Пластинки эти у нас уже давно. Они разбили их о голову сына. Очень уж они разозлились, когда нашли у нас советские пластинки. Искали советские газеты и журналы, но у нас их не было. Еще в 1961 году муж сам все сжег.
Она рассказала, как, расправившись с вещами, хунвэйбины принялись за людей. Сначала потребовали отречься от схваченного главы семьи. Но она и сын отказались писать отречение. Отказались они и осудить его «гнилые идеи», отказались и написать хунвэйбинам «благодарность за освобождение от оков старого быта и переход к новой жизни». С час потратили хунвэйбины на уговоры, а потом всех поставили спиной к стенке и спросили: «Хорошо ли мы боремся со старыми нравами? Хорошо ли распространяем идеи Мао Цзэ-дуна?»
Не получив ответа, они снова стали бить их по лицу так, чтобы они затылком ударялись о стену.
— Мы долго терпели, думая, что они уйдут на собрание, — сказал мне мальчик. — Но потом они, посовещавшись, решили оставить пять человек «бороться» с нами. Мы не выдержали и сдались… Я сказал им: «Вы хорошо распространяете идеи Мао Цзэ-дуна. Вы хорошо боретесь с буржуазией». Тогда они перестали нас бить и пошли на собрание. Но предупредили, что придут снова, не сказав когда. Поэтому мы ничего не убираем. Пусть все валяется!
— Как же вы решились меня позвать после всего этого? — удивился я.
— Ах, нам теперь все равно, — обреченно сказала женщина. — Мы просто хотели, чтобы вы знали, что у нас творится.
С глубоким участием я попрощался с этими несчастными людьми, которых ждало еще так много испытаний и незаслуженных оскорблений.
Я шел к себе в общежитие по совершенно пустым аллеям. Вовсю гремел репродуктор, транслировавший собрание хунвэйбинов на стадионе. Хриплые выкрики ораторов смешивались с воем сборища. Победные рапорты перемежались с критическими выступлениями, междоусобные распри накаляли атмосферу. Отряд «Маоцзэдунизм» хулил комитет «культурной революции» по любому поводу. Сейчас речь пошла о заслугах школьников перед массовым движением.