Культурные истоки французской революции, Шартье Роже

Культурные истоки французской революции

на обложку

Шартье Роже

Шрифт:

Эти перемены в положении автора способствуют появлению настоящего поля литературной деятельности, более или менее автономного по отношению к обществу, организованного по своим собственным законам, имеющего свою иерархию и свои цели. Надо сказать, что инстанции (впрочем, соперничающие между собой), где впервые происходит официальное признание литературных заслуг, появляются еще в XVII веке, в 1635—1695 годах: это салоны и академии, которые порывают с энциклопедической моделью гуманизма и отличают литератора от ученого; меценаты, которые перестают относиться к литераторам как заказчики к исполнителям и чтят их талант; публика, чья численность растет, что позволяет добиться успеха, не зависящего от одобрения ученых или двора, и сулит, по крайней мере для нескольких жанров, изрядные авторские гонорары {81} .

Viala A. Naissance de l’ecrivain. Sociologie de la litterature a l’age classique. Paris: Ed. de Minuit, 1958. Cp. критические замечания об этой книге: Genet J.-PL La mesure et le champ culturel. — Histoire et Mesure, II, 1, 1987, p.137—169; Jouhaud Ch. Histoire et histoire litteraire: Naissance de l’ecrivain. — Annales ESC, 1988, p.849—866.

Но

достаточно ли всех этих инстанций, чтобы обеспечить литературному полю автономию? Пожалуй, нет, причем по двум причинам. С одной стороны, различные формы официального признания литературы находятся в руках монархии и под ее жестким контролем — академическим признанием завладела Французская Академия, в меценатстве преобладают королевские вознаграждения. С другой стороны, устойчивое воздействие аристократической модели писателя, живущего в достатке благодаря своему положению, вкупе с логикой покровительства, препятствует образованию литературного рынка, способного обеспечить авторам финансовую независимость. Литературная жизнь эпохи классицизма оказывается непосредственно подчинена властям, политическим или общественным, которые ей неположны.

Некоторая автономия достигается только к середине XVIII столетия, когда конкурентная борьба среди издателей, обострившаяся в результате возросшего спроса французов на книги, и неслыханные амбиции авторов, желающих жить только литературным трудом, создают рынок произведений, который подчиняется своим собственным законам и вознаграждает литературный труд непосредственно, не прибегая к пенсионам и синекурам. Одно из шести постановлений Королевского Совета от 30 августа 1777 года, которые изменяют управление книгопечатанием в нескольких важных пунктах, на свой лад признает это. «Ограничивая сроки привилегий в книгопечатании», постановление не удовлетворяет просьб парижских книгоиздателей, сформулированных Дидро, и определяет привилегию как «милость, закрепленную законом» или «пользование милостью», а не как «законную собственность». И не только не позволяет «бесконечно продлевать привилегии», но запрещает это делать, кроме тех случаев, когда объем книги увеличивается не менее чем на четверть.

Для начала постановление вводит различие между привилегиями, полученными лично автором — «он сам и его прямые наследники будут пользоваться своей привилегией бессрочно», — и привилегиями, полученными издателем: в этом случае они «даются не меньше, чем на десять лет», но не больше, чем «до конца жизни автора, если автор будет жив к тому времени, когда срок привилегии истечет». Даже если не все авторы могли воспользоваться предоставленной возможностью издавать и продавать свои произведения (вспомним фразу, которую обронил Дидро: «Я писал, и я несколько раз печатал свои произведения самостоятельно. И уверяю вас, что нет ничего более противоположного, чем деятельная жизнь торговца и сидячий образ жизни литератора» — Д., с. 45), постановление 1777 года, узаконивая пожизненное наследуемое право автора на свое произведение (в случае, если он не уступает его издателю), знаменовало шаг вперед в признании авторского права как права собственности на плоды своего «труда» — это слово есть в постановлении — и источника доходов.

Более того, в следующем году новое постановление Королевского Совета, принятое по просьбе Французской Академии, отменяет ограничения, которые были наложены на сферу издательской деятельности писателей. Действительно, в нем сказано, что «всякий автор, который лично получит привилегию на свое произведение, будет иметь право не только продавать его у себя [это была единственная возможность, предусмотренная постановлением 1777 г.], но сколько угодно передавать его для печатания тому или иному издателю и передавать его для продажи тому или иному книгопродавцу по своему выбору, и договоры или соглашения, которые он заключит с целью напечатать или продать свое произведение, не будут считаться уступкой им своей привилегии» {82} . Таким образом, борьба авторов за свои права, доходившая порой до суда, где Объединение издателей и книгопродавцев отстаивало свое монопольное право на продажу печатных изданий, увенчалась победой {83} .

Lough J. Writer and Public, op. cit., p.195—197. Франц, пер., p.172— 173.

Lough J. Luneau de Boisjermain v. the Publishers of the Encyclopedie. — Studies on Voltaire and Eighteenth Century, 23, 1963, p.115—173. В первом процессе, где Люно де Буажермен в 1768—1770 годах выступил против синдиков парижских издателей и типографов (до их крупной ссоры по поводу Энциклопедии), в центре спора стоят два вопроса: при каких условиях автор, получивший привилегию на издание одной из своих книг, может продать ее? Принадлежит ли право «издавать», то есть просить привилегию, отдавать в печать и распространять книгу, любому частному лицу, даже если оно не является автором книги, или только книгоиздателям? Дело Люно де Буажермена свидетельствует о том, что издатели испытывают страх перед возможностью эмансипации авторов, которые смогут издавать не только свои собственные, но и чужие произведения.

Кроме того, постановление 1777 года относит книги к новой, пусть пока еще узкой, области общественного достояния. В самом деле, постановление предусматривает, что по истечении срока привилегии на то или иное произведение и после смерти его автора «все книгопродавцы и издатели могут просить разрешения на его издание, причем разрешение, данное одному или нескольким из них, не помешает другим получить такое же разрешение», — что означало установление свободного соревнования между издателями за произведения, не защищенные исключительной привилегией. Мера эта была призвана поощрить провинциальных издателей, которые, из-за монополии на издание произведений, вынуждены были заниматься «нарушением прав, пиратски перепечатывая книги», потому что, начиная с царствования Людовика XV, привилегии, дающие исключительное право на публикацию, предоставлялись их могучим парижским конкурентам. Но мера эта, увы, не помогла — так плохо обстояло дело с книгоизданием за пределами столицы. Зато она обеспечила одно из условий, необходимых для расцвета литературного рынка, — конкуренцию.

Книгопечатание закабаленное и освободительное

К концу века становится ясно, что система книгопечатания, поддерживаемая властями и мешающая книжному рынку расцвести в полной мере, окончательно изжила себя. Доказательство тому — монолог Фигаро в последнем действии комедии Бомарше {84} . Биография персонажа, ставшего «камердинером» и «домоправителем» графа Альмавивы, тесно связана с книгопечатанием. Прикрываясь тем, что дело происходит в Испании, Фигаро резко критикует систему королевской цензуры и контроля за книгоизданием. Проведя детство среди похитивших его цыган (подробность, которая влечет за собой сцену узнавания в XVI явлении III действия, когда оказывается, что Марселина его мать,

а Бартоло — отец), Фигаро часто меняет род занятий, но три места из пяти, которые он перечисляет, связаны с литературной деятельностью. Хирург, принужденный довольствоваться местом ветеринара, разуверившийся в покровительстве, не оправдавшем его надежд («я изучил химию, фармацевтику, хирургию, и, несмотря на покровительство вельможи, мне с трудом удалось получить место ветеринара!»), он решает стать драматургом. Но в угоду «магометанским владыкам» цензура запрещает написанную им «комедию из гаремной жизни». «И вот мою комедию сожгли»: это восклицание напоминает о судьбе самой «Женитьбы Фигаро», — она была начата еще в 1775 году, но ее прочли один за другим шесть цензоров и запретили ставить при дворе. Впервые она была сыграна в сентябре 1783 года на частном празднестве у графа д’Артуа, а затем в апреле 1784 года «французские актеры, обычно выступавшие перед королем», которые хотели ее поставить еще четыре года назад, показали ее в Париже.

Beaumarchais. La Folle Journee ou le Mariage de Figaro. Theatre. Paris: Flammarion, «GF», 1965, p. 103—242, acte V, scene III, p.224—226. Все цитаты из Бомарше взяты из этой сцены. Рус. пер.: Бомарше. Безумный день, или Женитьба Фигаро. — В кн.: Бомарше. Драматическая трилогия. М., 1982. Действие V, явл. III, с.240—242. Пер. Н.Любимова.

«Тут начались споры о происхождении богатств, а так как для того, чтобы рассуждать о предмете, вовсе не обязательно быть его обладателем, то я, без гроша в кармане, стал писать о ценности денег и о том, какой доход они приносят»: иронический намек на вошедшую в моду политическую экономию, которая дает пищу для ученых споров, разгоревшихся между меркантилистами, физиократами и либералами, представляет Фигаро одним из многочисленных памфлетистов — авторов статей на злобу дня. Но на сей раз дело цензорами не обходится: «Вскоре после этого, сидя в повозке, я увидел, как за мной опустился подъемный мост тюремного замка, а затем, у входа в этот замок, меня оставили надежда и свобода». Здесь Бомарше играет на том, что в коллективном сознании читателей конца XVIII столетия прочно укоренился образ совершенно определенной тюрьмы — Бастилии, являющейся символом позорного деспотизма. Книги, где описаны ужасы пребывания в королевской тюрьме, входят в число бестселлеров того времени. Так, в 1782-1784 годах, в то самое время, когда пьеса Бомарше была представлена на сцене, продавец запрещенных книг Мовлен продает в одном только городе Труа 30 экземпляров «Воспоминаний о Бастилии» Ленге, опубликованных в 1783 году, 21 экземпляр труда Мирабо 1778 года «Королевские указы о заточении без суда и следствия и казенные тюрьмы», 18 экземпляров «Исторических и анекдотических заметок о Бастилии» Броссе дю Перре (1774) и 18 экземпляров «Записки об острогах» {85} . Эти и другие памфлеты сеют ненависть к произволу, позволяющему «временщикам», как называет их Фигаро, обвиняя таким образом власть имущих, глумиться над законными правами личности и необходимой свободой убеждений. Памфлеты создают ряд впечатляющих образов, рисующих королевскую тюрьму как отвратительное логово жестокого произвола, варварского гнета, страшных пыток {86} .

Darnton R. A Clandestine Bookseller in the Provinces. — In: The Literary Underground of the Old Regime. Cambrige, Mass., and London: Harvard University Press, 1982, p.122—147, сокращенный вариант эссе «Trade in the Taboo: the Life of a Clandestine Book Dealer in Provincial France». — In: The Widening Circle. Essays on the Circulation of Literature in Eighteenth-Century Europe. Ed.PJ. Korshin. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1976, p.11—83. Франц, пер.: Un commerce de livres «sous le manteau» en province a la Fin de l’Ancien Regime. — In: Boheme litteraire et Revolution. Le monde des livres au XVIIIe siecle. Paris: Gallimard/Le Seuil, «Hautes Etudes», 1983, p.155—175.

Reichardt R. Bastille. — In: Handbuch politisch-sozialer Grundbegriffe in Frankreich 1680—1820, op. cit [примеч. 9], Heft9,1988, S.7—74; Lusebrink H.-J., Reichardt R. Die Bastille. Zur Symbolgeschichte von Herrschaft und Freiheit. Frankfurt am Main: Fischer Taschenbuch Verlag, 1990. На франц. яз.: Lusebrink H. J., Reichardt R. La «Bastille» dans l’imaginaire social de la France a la fm du XVIIIe siecle (1774—1799). — Revue d’histoire moderne et contemporaine, 1983, p. 196—234.

Литературные провинности не остаются безнаказанными, ведь именно в 1750-1779 годах заточение в Бастилию «по книжному делу» достигает апогея. Только за эти тридцать лет 383 из 941 книгоиздателей, печатников, подмастерьев, продавцов и авторов, осужденных за подобные преступления (т.е. 40%), были заключены в государственную тюрьму — получается более 100 узников в каждое десятилетие. Авторы (памфлетисты, хроникеры, газетчики) составляют больше трети (141 из 383) узников Бастилии в эти три десятилетия. Безусловно, в государственную тюрьму обычно сажают ненадолго, но все же писатели находятся там несколько дольше (после 1750 г. в среднем больше шести месяцев), чем издатели (меньше ста дней). Но общее число тех, кто попал в тюрьму за то, что писал, печатал и продавал запрещенные тексты, все же составляет 40% всех узников Бастилии во второй половине столетия (кроме 1780-х гг., когда сократилось и число заключенных, и процент тех, кто был осужден за нарушение законов, связанных с книгопечатанием). Эта цифра доказывает, что терпимость, которую проявляет начальство Книжного департамента, отнюдь не исключает суровой кары. В самом деле, как раз тогда, когда Мальзерб был директором Книжного департамента и, как мы видели, вполне сочувственно относился к философам-просветителям, число приговоренных к тюремному заключению по делам, связанным с книгопечатанием, стало расти {87} .

Roche D. La police du livre. — In: Histoire de l’edition francaise, t.II, op. cit., p.84—91.

Выйдя на свободу, Фигаро в третий раз пытается вступить на литературную стезю: «я опять заострил перо и давай расспрашивать всех и каждого, что в настоящую минуту волнует умы». Он станет журналистом и объявит о «повременном издании», потому что «в Мадриде была введена свободная продажа любых изделий, вплоть до изделий печатных, и что я только не имею права касаться в моих статьях власти, религии, политики, нравственности, должностных лиц, благонадежных корпораций, Оперного театра, равно как и других театров, а также всех лиц, имеющих к чему-либо отношение, — обо всем же остальном я могу писать совершенно свободно под надзором двух-трех цензоров». Но его детище — «Бесполезная газета» — умирает, не успев родиться, потому что он нарушает чужие привилегии: «На меня ополчился легион газетных щелкоперов, меня закрывают, и вот я опять без всякого дела».