Культурные истоки французской революции

Шартье Роже

Разочаровавшись в литературном поприще, в очередной раз разуверившись в покровительстве («Я был на краю отчаяния, мне сосватали было одно местечко, но, к несчастью, я вполне к нему подходил. Требовался счетчик, и посему на это место взяли танцора»), Фигаро оставляет надежды на честный труд ради карточной игры, которая сулит больше денег: «Оставалось идти воровать. Я пошел в банкометы. И вот тут-то, изволите ли видеть, со мной начинают носиться и так называемые порядочные люди гостеприимно открывают передо мной двери своих домов, удерживая, однако ж, в свою пользу три четверти барышей». Здесь снова всплывает тема, с которой начинается монолог, где Фигаро сравнивает себя с графом: обличение если не неравенства сословий и общественного положения, которое признано необходимым для того, чтобы монархия не выродилась в деспотизм, то поведения, не считающегося с обязательствами, которые накладывает привилегированное положение. В очередной раз потерпев неудачу, Фигаро хочет наложить на себя руки, но, передумав, возвращается к своему первоначальному ремеслу: «я снова взял в руки бритвенный прибор и английский ремень». Продолжение читайте в «Севильском цирюльнике» и «Безумном дне».

Критика, содержащаяся в большом монологе Фигаро, направлена в первую очередь против принципов управления книгопечатанием: предварительной цензуры властей, системы привилегий и монополий, которая душит инициативу, полицейских строгостей. Призыв к свободе печати («Как бы мне хотелось, чтобы когда-нибудь в моих руках очутился один из этих временщиков, которые так легко подписывают самые беспощадные

приговоры, — очутился тогда, когда грозная опала поубавит в нем спеси! Я бы ему сказал... что глупости, проникающие в печать, приобретают силу лишь там, где их распространение затруднено, что где нет свободы критики, там никакая похвала не может быть приятна и что только мелкие людишки боятся мелких статеек») означает желание разрушить систему, которая запрещает «свободу слова», что свидетельствует вовсе не о силе правительства, а о его уязвимости. Но требовать отмены институтов, на которых держалось управление книгопечатанием, означало защищать независимость литературной деятельности. Бомарше основал в 1777 году Контору по охране интересов драматургов от претензий французских актеров, он упорно защищал права писателей, устами Фигаро он говорит о том, что узаконение литературного поприща связано со свободой печати, которая является ее непременным условием.

Итак, книжное дело сковано цепями, ему необходимо избавиться от стесняющих его ограничений и угнетающего контроля. Но если что и помогло ему освободиться, то только прогресс Просвещения, осуществлявшийся при поддержке искусства, рассеивающего все заблуждения и разрывающего все путы. Во время Революции Кондорсе вслед за другими (вспомним «Историю происхождения и первых шагов книгопечатания» Проспера Маршала, вышедшую в Гааге в 1740 г. {88} ) прославляет эту неукротимую силу: «Разве печать не освободила наконец народы от всех политических и религиозных пут? Сколько бы ни пытался тот или иной деспотизм завоевать все школы, он бы не смог этого сделать; какие бы суровые указы он ни издавал, чтобы раз и навсегда постановить, какими заблуждениями надлежит портить умы и от каких истин надлежит их охранять, у него бы ничего не получилось; сколько бы он ни заставлял кафедры, занимающиеся нравственным воспитанием народа или просвещением юношества в области философии и точных наук, вечно проповедовать только то учение, которое поддерживает эту двойную тиранию, он бы не добился успеха; печать еще способна распространять независимый и чистый свет. Образование, которое каждый человек волен почерпнуть из книг в тиши и одиночестве, не может быть полностью порочным: достаточно, чтобы оставался клочок свободной земли, где печать могла бы напитать этим светом свои листки» {89} . Не с этого ли «клочка свободной земли» пришли тексты, которые разрушили старое здание? И в самом деле могут ли книги произвести революцию?

88

Об этом тексте см.: Berkvens-Stevelink Ch. Prosper Marchand. La vie et l’oeuvre (1678—1756), Leiden: EJ. Brill, 1987, p.39—64.

89

Condorcet. Esquisse d’un tableau historique des progres de l’esprit humain, op. cit. [примеч.48], p.190. Cp. рус. nep., c.132.

Глава 4.

МОГУТ ЛИ КНИГИ ПРОИЗВЕСТИ РЕВОЛЮЦИЮ?

Могут ли книги произвести революцию? Для трех авторов, по следам которых мы шли в первой главе нашей книги, ответ на этот вопрос не вызывает сомнений. Послушаем их. Вот что говорит Токвиль: «Впервые в истории человечества целый народ получил политическое образование исключительно стараниями писателей, и именно это невиданное прежде обстоятельство сообщило, по-видимому, Французской революции ее своеобразие и привело ее к тем результатам, которые мы наблюдаем по сей день. Писатели не только подсказали народу идеи, они поделились с ним своим темпераментом и настроениями. Долгое время пребывая под их влиянием и не имея других руководителей, будучи полностью отлученной от политической жизни, вся нация, читая писателей, заражалась их причудами, образом мыслей, вкусами и даже природными изъянами, так что, когда наконец настала пора действовать, французы применили к политике всю свою литературную выучку» {90} .

90

Toqueville A. de. L’Ancien Regime et la Revolution, op. cit [примеч. 18], p.239—240. Рус. пер.: Новое литературное обозрение, 1994, N° 9, c.383.

А вот что говорит Тэн: «Философия проникает всюду и распространяется всеми явными и тайными путями, через нечестивые учебники, через всякие там карманные богословия [11] и чувственные романы, продаваемые из-под полы, она заполонила шутливые стихи, эпиграммы и песенки, которые появляются каждое утро и становятся важнейшей новостью, она пронизывает балаганные сценки и академические речи, трагедию и оперу, с начала и до конца столетия, от “Эдипа” Вольтера и до “Тарара” Бомарше. Кажется, будто ничего другого в мире просто нет; во всяком случае, она вездесуща и завоевала все литературные жанры; никого не заботит, что она их уродует. Довольно, чтобы они служили ее проводниками» {91} .

11

«Карманное богословие, или Краткий словарь христианской религии, написанный аббатом Бернье, лиценциатом богословия» — антирелигиозное сатирическое произведение Поля Гольбаха (1723-1789).

91

Taine H. L’Ancien Regime. Les Origines de la France contemporaine, t.l, op. cit. [примем. 15], p.205.

И наконец Морне: «Философия позволила тем, кто хотел заняться политикой, рассуждать о ней. Несомненно, памфлеты писали и читали во все периоды Старого порядка, даже в те времена, когда цензура была наиболее суровой и безжалостной; но они были вещью более или менее редкой и распространять их было более или менее затруднительно. После 1770 года, а особенно после 1780-го, наоборот, свободу письма, за которую ратовали философы, уже почти ничто не ограничивает [...]. Потому-то сотни памфлетов, не имевших никакого отношения к философии, равно как и самые невинные сочинения оказали сильнейшее воздействие на общественное мнение; они выставили на всеобщее обозрение политические проблемы и заставили читателей задуматься над ними» {92} .

92

Mornet D. Les Origines intellectuelles de la Revolution francaise 1715— 1787, op. cit. [примем. 1], p.432.

В основе всех трех суждений лежит одна и та же мысль: чтение обладает такой силой убеждения, что может совершенно преобразить читателей и заставить их быть такими, какими хотят их видеть авторы текстов. Поэтому при всех различиях три автора понимают формирование общественного мнения в предреволюционной Франции одинаково — как процесс усвоения читателями, число которых неуклонно растет, образа мыслей, предлагаемого философскими текстами. Новые идеи, распространяемые посредством печатного текста, завоевывают умы, формируют характеры, пробуждают любопытство. Если французы конца XVIII столетия совершили Революцию,

то произошло это потому, что книги изменили, «сделали» их — книги, где речь шла об абстрактных материях, далеких от деловой практики, критиковали традиционные взгляды, подрывая тем самым доверие к авторитетам. Мы будем исходить из этой гипотезы, даже если в дальнейшем окажется, что она не бесспорна.

Рост числа читателей

Для начала приведем самые общие сведения. Издатели предлагают ставшим более многочисленными и более жадными до книг читателям совершенно новую продукцию. Что же касается читателей, то главной переменой, безусловно, является не столько общий рост грамотности (за сто лет, с 1686-1690 гт. до 1786-1790 гт., процент грамотных вырастает с 29% до 47% среди мужчин и с 14% до 27% среди женщин), сколько проникновение печатного слова в те слои общества, где почти не было его потребителей. В самом деле на протяжении столетия вырос и процент покупателей книг, — в частности, среди городских ремесленников и мелких торговцев, — и размеры домашних «библиотек». Если в начале века в Париже только 30% описей имущества умерших слуг и 13% описей имущества умерших рабочих содержат упоминание о книгах, то в 1780 году эти цифры составляют уже соответственно 40% и 35%. На западе страны процент описей имущества умерших, где упоминаются книги, вырастает между концом XVII и серединой XVIII века с 10% до 25% в наследствах, оцениваемых до 500 ливров, с 30 и менее процентов до 40 и более процентов в наследствах, оценочная стоимость которых 500-1000 ливров, с 30% до 55% в наследствах, оцениваемых в 1500-2000 ливров, и с 50% до 75% в наследствах, оценочная стоимость которых превышает 2000 ливров. Одновременно с расширением круга читателей увеличиваются размеры домашних библиотек: между концом XVII века и 80-ми годами XVIII века библиотеки отдельных буржуа вырастают с 1-20 томов до 20-100 томов, библиотеки духовных лиц с 20-50 до 100-300 томов, библиотеки дворян и судейских — с 1-20 до 300 и более томов. Недавно выучившиеся грамоте еще не стали покупать книги в большом количестве (это относится в первую очередь к деревне, где выбор произведений, распространяемых книгоношами, пока еще довольно скуден), но городской книжный рынок несомненно расширился, поскольку более многочисленные читатели требовали все больше печатной продукции {93} .

93

Chartier R. Du livre au lire. Les pratiques citadines de l’imprime 1660—1780. — In: Lectures et Lecteurs dans la France d’Ancien Regime. Paris: Ed. du Seuil, 1987, p. 165—222. К вопросу о широком распространении после 1765 года продажи с торгов личных библиотек см. фундаментальное исследование: Beckmann F. Franzosische Privatbibliotheken. Untersuchungen zu Literatursystematik und Buchbesitz im 18.Jahrhundert. — Archiv fur Geschichte des Buchwesens. Bd 31, 1988, p. 1-160.

Чтобы удовлетворить потребности читателей, часто превышающие их возможности, новые торговцы позволяют им читать не покупая: так, после 1760 года книготорговцы открывают читальни, а также выдают книги напрокат в лавках и на уличных прилавках. У них можно абонироваться на чтение одного-двух десятков книг в год, что позволяет читателям читать на месте или брать на дом то, что они не могут себе купить: газеты и журналы, подписка на которые стоит очень дорого, большие справочные издания (словари, энциклопедии, альманахи и т.п.), литературные и философские новинки. Это нововведение, позволяющее много читать за скромную плату, исподволь знакомящее с запрещенными произведениями, имеет успех в Париже и в провинции и привлекает много читателей из числа людей свободных профессий и торговцев, студентов и преподавателей, и даже из числа зажиточных ремесленников {94} . Что же касается тех, кто дает книги напрокат, то они выдают парижанам книги на несколько дней, а иногда всего лишь на несколько часов, потому что, как замечает Луи-Себастьян Мерсье в своих «Картинах Парижа» (которые будут нам служить путеводителем по этой главе): «Есть произведения, которые так будоражат умы, что букинисту приходится разрезать том на три части, чтобы нетерпеливые и многочисленные читатели успели его прочесть: в этом случае оплата за чтение устанавливается не поденная, а почасовая» {95} . Обосновавшись в маленьких лавочках или стоя на ветру, эти «букинисты», несомненно, обслуживают самых простых читателей, которые «глотают» новые книги и брошюры в открытом пространстве большого города. Даже если книжные собрания, которые мы встречаем в составленных нотариусами описях имущества, в последние десятилетия Старого порядка стали более обширны и многочисленны, они не утоляют книжного голода, который терзает всех горожан, вплоть до самых бедных.

94

Pailhes J.-L. En marge des bibliotheques: l’apparition des cabinets de lecture. — In: Histoire des bibliotheques francaises. Les bibliotheques sous l’Ancien Regime 1530—1789. Sous la direction de C.Jolly. Paris: Promodis-Editions du Cercle de la librairie, 1988, p.414—421.

95

Mercier L.-S. Tableau de Paris. Nouvelle edition revue et augmentee. Amsterdam, 1782—1783, t.V, Loueurs de livres, p. 61—64; citation p.61—62. Рус. пер.: Мерсье Л.-С. Картины Парижа. М.-Л., 1935. T. 1,2. Пер. В.А. Барбашевой. Мы неоднократно цитируем в этой главе произведение Мерсье не потому, что считаем его документальным. Наоборот, для нас важны восприятие Мерсье и его суждения, отражающие его позицию и интересы. О Мерсье см.: Louis-Sebastien Mercier precurseur et sa fortune. Avec des documents inedits. Recueil d’etudes sur l’influence de Mercier. Sous la direction de H. Hofer, Munchen, Wilhelm Fink Verlag, 1977 (Bibliographie critique par G. Cattin, p.341—361).

Изменившаяся продукция

Этому увеличившемуся числу читателей книготорговля предлагает в корне изменившуюся продукцию. Самая наглядная из перемен, запечатленных в прошениях о предоставлении официальных разрешений (привилегии и обычные разрешения), — сначала отступление, а затем крушение религиозной литературы. При том что разного рода религиозные сочинения в конце XVII столетия составляли в Париже половину печатной продукции, в 20-е годы XVIII столетия их доля уменьшилась до трети, к началу 1750-х годов — до четверти, а в 1780-е и вовсе до одной десятой. Поскольку доля других обширных библиографических разделов (право, история, изящная словесность) на протяжении столетия почти не изменяется, то параллельно с сокращением богослужебных и молитвенных книг увеличивается число книг, посвященных наукам и искусствам, процент которых в 1720—1780 годах удваивается. Тем более они преобладают в негласных разрешениях: если в 50-е годы XVIII столетия на их долю приходится только четверть негласных разрешений и они уступают изящной словесности, то в начале 80-х они вырываются на первое место и их доля превышает 40%. При том что в науках преобладают гласные разрешения, а в политике — негласные, эта неудержимо наступающая категория отвечает двум читательским устремлениям: во-первых, к подробному описанию и знаниям, а во-вторых, к критике и переустройству общества {96} .

96

Furet F. La “librairie” du royaume de France au XVIII^e siecle. Paris — La Haye: Mouton, 1965, p.3—32; Martin H.-J. Une croissance seculaire. — In: Histoire de l’edition francaise, t.II: Le livre triomphtint. 1660—1830, op. cit. [примем.80], p.94—103.