Кумач надорванный. Книга 2. Становление.
Шрифт:
– Фашисты! Пиночетовцы! – крыли омоновцев проклятиями.
Демонстранты в отчаянном порыве прорвали и вторую цепь. Инстинкт подсказывал им, что рваться по Тверской дальше – единственный путь к спасению.
Вывернувшись из-под удара замахнувшегося на него омоновца, Валерьян нёсся вперёд с оставшимися на ногах демонстрантами. Отстающих, спотыкающихся хватали, заламывали, будто преступникам, руки, грубо тащили к автобусам и машинам, продолжая на ходу бить дубинками. Какой-то парень, прижатый к омоновскому автобусу, вскарабкался, спасаясь, на крышу, но через
– Прокляты будьте, в-в-выродки! – р ыдала она.
Перед демонстрантами появилась третья цепь. ОМОН действовал расчётливо: с каждым новым прорывом толпа, теряя десятки и сотни обессиленными, упавшими, затащенными в автобусы и машины, делалась всё малочисленнее. Терехова уже не было видно, и остающимися на Тверской людьми пытался командовать другой офицер – в обрызганной кровью шинели, со свисающим с левого плеча полуоборванным погоном.
– Руками сцепляйтесь! Не давайте себя растаскивать!
И, подавая пример, сам схватил под локти и притянул к себе другого офицера-отставника и какого-то гражданского в полушубке.
Поредевшую колонну окружили опять. Спереди наступала, маша дубинками, цепь, справа и слева стискивали щитами.
– Г-гады! – словно кровью плюясь, взвыл кто-то.
Старик-ветеран вдруг бесстрашно схватил набегающего омоновца за ворот.
– Не смей! – вскричал он голосом резким и властным.
Поднятая дубинка замерла в воздухе, и выставивший вперёд локоть Валерьян вдруг сообразил, что старик, оказавшийся рядом, отводит от удара его.
Омоновец выматерился, сбросил с себя маломощную старческую руку.
– С-сука! – хрястнул он с размаху по голове старика.
Старик зашатался, но не упал, подхваченный Валерьяном. Кровь заструилась из его рассечённого лба, пачкая воротник, грудь.
Омоновец огрел по рёбрам и Валерьяна, опрокидывая его со стариком вместе на асфальт. Но Валерьян, не утратив ещё способности двигаться, упёр в мостовую колено. Силясь подняться, он не выпускал из рук старика.
Новый удар пришёлся Валерьяну по темени. Шапка не могла его смягчить, она слетела ещё при прорыве через первую цепь. Он распластался на мостовой, свернув на сторону голову, раскинув руки. Меркнущим, мутящимся сознанием успел напоследок выхватить что-то яркое, металлическое под ботинками омоновца.
То был сорванный со старика орден Боевого Красного знамени.
– XII —
С тяжёлым сердцем возвращался Павел Федосеевич из Станишино.
Ранящий рассказ матери о том, как угасал родитель, разговоры на кладбище и на поминках пробудили в нём раскаяние за былую холодность к отцу. Но, вместе с тем, коря себя за личную нечуткость, Павел Федосеевич не поколебался в идейной вере. Она только укрепилась пережитым в деревне. Давно оторвавшись от сельского быта, он нашёл его в этот раз особенно неприглядным, жалким.
«Ничего эти пни не понимают и понимать не хотят. Живут, словно заживо замороженные, – размышлял он, подстёгивая себя. – И отец Федосей был таким же. Замкнулся, ополчился слепо против реформ».
Озлобление против узколобых станишинских жителей приглушало чувство вины, и думы об отце были Павлу Федосеевичу уже не столь мучительны.
Валентина тоже приехала в Ростиславль сама не своя, но её душа болела о другом.
– Я надеялась, что помиритесь вы с Валериком, наконец, – расстроено призналась она мужу. – Ну хотя бы у гроба помирились… А вы? Эх, вы…
Павел Федосеевич наклонил полосуемый длинными морщинами лоб, поколупал ногтем у кромки волос.
– Валерьян в отца моего пошёл. Упрям. Упёрт, – произнёс он, точно горькое проглотив. – Качества-то эти сами по себе ценны. Жаль, что не там он их применяет.
Валентина заломила руки.
– Что ж, никак ему это, что ли, не втемяшить?
Павел Федосеевич опечаленно качнул головой.
– Сейчас – боюсь, что никак. Его не я, не ты – его сама жизнь переубедить должна. По-другому не выйдет.
Голос Валентины дрогнул:
– То есть ты так и будешь наблюдать, как наш сын в этой общаге пропадает?
Подбородок Павла Федосеевича заострился углами.
– Он не маленький. За ухо домой не приведёшь.
– Господи, вся душа уже о нём изболелась, – Валентина, всхлипывая, затёрла глаза. – Лишь бы только не втравился никуда. Знаешь ведь сам, какое побоище в Москве было…
Павел Федосеевич мотнул головой, словно вытряхивая из неё не дающую покоя мысль.
– Да перестань… Сейчас учёба уже в разгаре. Некогда ему в Москву ездить.
– Хоть бы и впрямь так… ох…
Но сердце в груди Валентины колотилось, не зная покоя…
Наведавшийся в Ростиславль Винер поведал Павлу Федосеевичу массу подробностей об избиении идущей к Вечному огню демонстрации. Сострадания к избитым он не испытывал никакого.
– Отметелили их на Тверской так, что до сих пор, наверное, отлёживаются. Сначала при выходе с Маяковской им дубинками всыпали, а затем окружили прорвавшихся – и ещё, – рассказывал он, злорадно посмеиваясь. – Жаль, стадиона поблизости не нашлось. А-то можно было на него их прямо строем гнать, как в Чили.
Повод для их встречи был печальный – Винер зашёл к Павлу Федосеевичу с соболезнованиями. Разговор предсказуемо свернул на политику – долго говорить о житейском не имел охоты ни тот, ни другой. Расположившись на диване в большой комнате ештокинской квартиры, прихлёбывая выставленный Павлом Федосеевичем коньяк, Винер с жестоким блеском в глазах смаковал подробности: как авангард собравшейся на площади Маяковского колонны выманили на Тверскую, специально создав в омоновском кордоне брешь, как потом молотили двинувшихся по улице демонстрантов дубинками, как отсекали цепями группы прорвавшихся.