Кумач надорванный. Книга 2. Становление.
Шрифт:
– Мерзавцы-каратели… Это они за прорыв Анпилова к Кремлю мстили. Думают запугать.
– Видимо, так.
– На всём телевидении только «Шестьсот секунд», Александр Невзоров эту бойню правдиво осветил. Смелый, принципиальный репортёр. Как же сейчас таких не хватает!
Валерьян, завершив рассказ, расковыривал носком ботинка талое ледяное крошево под ногами.
– Что ж дальше-то, по-вашему, будет? – глухо спросил он. – В следующий раз по нам станут стрелять?
Михаил ослабил клетчатый шарф, покрутил белёсой шеей.
– Смотря сколько народу выступит. Нужна масса.
– На Тверской нас всё-таки было немного…
– Я верю в народ, – Михаил распрямил грудь. – Не может он весь целиком, вот так покорно, собачьей смертью издыхать. Это просто поначалу он растерялся, голову ему на какое-то время удалось заморочить. Но он просыпается. Выступления, демонстрации одна за другой идут. Вот посмотри…
Он достал из-за пазухи свежий номер «Советской России», развернул на коленях.
– Вот, прочти: на семнадцатое число в Москве, на Манежной площади народное вече назначено. Как в старину – народ соберётся решать. Но это не всё. Того же самого семнадцатого числа съезд союзных депутатов должен пройти. Он, как я понимаю, объявит о восстановлении СССР и ельцинское правительство официально низложит.
Валерьян взял газету. Под объявлением о собрании на Манежной был помещён манифест:
Теперь не время для усугубления мировоззренческого раскола. Наша Родина на краю гибели. Великое государство предательски расчленено. Простые люди обмануты, обобраны и унижены. Братские народы стравливают в межнациональной войне. Страшные несчастья обрушиваются сегодня на всякого честного человека независимо от его убеждений.
Под ударом – каждая семья. Мы призываем всех, кому дорого Отечество, кто хочет достойной доли для своих детей выйти 17 марта на Манежную площадь. Мы обращаемся ко всем советским гражданам: потушим пожар в нашем доме все вместе! Инженеры и рабочие, военнослужащие и милиционеры, учителя и врачи, представители интеллигенции и рядовые труженики, коммунисты и верующие, приходите на Общенародное Вече. Встаньте стеной на пути изменников и разрушителей Родины!
На другой странице была помещена статья об открывающемся в день созыва вече депутатском съезде. В статье утверждалось, что союзные депутаты – легитимные представители высшего органа власти – положат правлению демократических реформаторов конец.
– Хорошо бы, – пробормотал Валерьян, заново окрыляясь верой.
– Главное, чтоб депутаты кворум собрали и народ Манежную заполонил. Пусть попробуют тогда против легитимной власти и народа… – Михаил запустил под шапку исхудалую пятерню. – О тпор нужен им. Всеобщий отпор…
Уже не голая злость, а вызревающее чувство солидарности заставляло Валерьяна с жадностью перечитывать манифест, расспрашивать Михаила о новостях из редакции «Дня». Оно охватывало его исподволь, но безраздельно, как и всякое чувство, рождаемое на крови.
– Надо ехать, – отняв глаза от газетных полос, коротко сказал Валерьян.
Михаил погладил пальцами порозовевший нос.
– Было бы замечательно, если б в Москву мы не вдвоём с тобой отправились, а сумели бы
– Вот это было бы – да!
– Знаешь, что нам нужно сделать?
– Что?
– Нужно распечатать объявления и расклеить их по городу. Телевидение, понятно, про вече будет молчать. Радио – тоже. В демократической прессе всё оклевещут и обольют грязью. Нужно самим, снизу раскачивать, агитировать людей. Москвичи-то поднимаются, на демонстрации выходят, а у нас – тишина. Вот ты среди студентов или у себя в общежитии…
Осёкшись, Михаил схватился за грудь.
– Ах-х-х… – з ажмурил он глаза.
Вздрагивающей вялой рукой он полез под пальто. Извлечённая из упаковки таблетка выпала из ослабленных пальцев. Достать и донести до рта вторую помог Валерьян.
– При…х-хватывает периодически, – проохал Михаил, неровно дыша.
Скрюченный, побелевший, он покачивался на бревне, искажая лицо гримасами боли.
– Сегодня…первый раз…надолго вышел… Поначалу-то ничего…
От остановки, до которой Михаила пришлось вести под руку, Валерьян возвращался с камнем на сердце.
Денег у Валерьяна оставалось в обрез. Он выпросил на факультете у лаборантки несколько десятков листов печатной бумаги, пару чёрных фломастеров. Клей с кисточкой купил на толкучке, выбрав те, что дешевле.
Поразмыслив, написал в общежитии за вечер – одно к одному – шестьдесят два объявления:
СООТЕЧЕСТВЕННИКИ!
МЫ ЖИВЁМ ПЛОХО, А БУДЕМ ЖИТЬ ЕЩЁ ХУЖЕ.
РЕФОРМЫ ЕЛЬЦИНА И ГАЙДАРА ДЕЛАЮТ НАС
НИЩИМИ. ТЕХ, КТО ПРОТИВ – И ЗБИВАЕТ ОМОН. 17 МАРТА РЕШАЕТСЯ СУДЬБА СТРАНЫ. В МОСКВЕ НА МАНЕЖНОЙ ПЛОЩАДИ СОБИРАЕТСЯ
ВЕЧЕ. КАК ЖИТЬ ДАЛЬШЕ, ДОЛЖНЫ РЕШАТЬ
НЕ ЕЛЬЦИН И ДЕМОКРАТЫ, А НАРОД. ЕСЛИ НАС
ВЫЙДЕТ МИЛЛИОН, ДЕМОКРАТЫ И ИХ ПРИХВОСТНИ-
КАРАТЕЛИ РАЗБЕГУТСЯ. БУДЬ В МОСКВЕ НА МАНЕЖНОЙ ПЛОЩАДИ
17 МАРТА В 17–00!
Лутовинов, прочтя сочинённое Валерьяном воззвание, поглядел на него из-под волосатых бровей.
– Только-только оклемался – и снова в омут с головой норовишь. Крепок ты духом…
Никто из соседей не проявил предметного интереса к назначенному в Москве вече.
– От митингов мясо не подешевеет, – равнодушно отнекивались они.
– На Ельцина всё надеетесь? – пробовал переубеждать Валерьян. – Всё ждёте, что он позаботится о простом народе?
– А что, на коммунистов твоих надеяться? Порулили они, хватит.
– На вече не одни коммунисты соберутся.
– А, поди ещё разберись, что там к чему, – отмахивались от Валерьяна соседи. – Столько всяких деятелей повылезало, сам чёрт не разберёт.
Только Ширяев, прослышав, что Валерьян опять агитирует, сам остановил его у подъезда:
– В Москву на митинг зовёшь, говорят?
Он взял у Валерьяна листовку, прочёл, засмеялся раскатисто, точно заухал.
– А что? По делу.
– Так поехали со мной.
– Демократов свергать?
– Это как пойдёт…