Кураж. В родном городе. Рецепт убийства
Шрифт:
Я сказал только:
— Он убил себя из-за того, что вы его уволили. И сделал это у вас на глазах, чтобы вас сильнее мучили угрызения совести. Вот как все это было, если хотите знать мое мнение.
— Но никто не поступает так из-за потерянной службы! — возразил он с оттенком раздражения.
— В нормальном состоянии, конечно, нет, — согласился я.
— Любой жокей знает, что рано или поздно ему придется уйти. А Арт стал стареть… Может быть, он сошел с ума?
— Возможно…
И я ушел. А он остался там, пытаясь убедить
Грэнт Олдфилд, к моему удовольствию, уже оделся и отправился домой. Большинство жокеев тоже уехало, и гардеробщики были заняты тем, что разбирали свалку, оставленную жокеями, — складывали грязные белые брюки в мешки, а шлемы, сапоги, хлысты и остальное снаряжение запихивали в большие плетеные корзины.
Наблюдая за тем, как быстро и ловко они смахивали в корзины вещи, готовясь унести грязное домой, там вычистить и принести назавтра выстиранное и выглаженное, я подумал, что, вероятно, они заслужили то высокое жалование, которое мы им платим за услуги. Я часто видел, как Арт расплачивался со своим гардеробщиком. В разгар сезона он платил больше двадцати фунтов в неделю.
Мой гардеробщик Майк схватил со скамьи шлем и улыбнулся, проходя мимо.
Тик-Ток, насвистывая сквозь зубы модный мотивчик, сидел на скамейке и напяливал пару пронзительно-желтых носков и высокие узконосые туфли, доходящие до щиколоток. Почувствовал на себе мой взгляд, поднял глаза и подмигнул:
— Ты видишь перед собой картинку из модного журнала.
— Ничего, мой отец был одним из «Дюжины мужчин, одетых лучше всех», — как можно ласковее сказал я.
— А мой дедушка носил плащи с подкладкой из шерсти викуньи!
Во время этой детской пикировки мы добродушно поглядывали друг на друга. Пять минут, проведенных в обществе Тик-Тока, ободряют, как ромовый пунш в стужу, — его беспечная жизнерадостность легко передается другим.
Пусть Арт умер от стыда и позора, пусть в душе Грэнта Олдфилда воцарился мрак, но пока юный Ингерсол живет так весело и беззаботно, в мире скачек не может быть непоправимого непорядка.
Он помахал мне: «До завтра!» и, поправив свою тирольскую шляпу, ушел.
И все-таки какой-то непорядок в мире скачек был. И непорядок серьезный. Я точно не знал, в чем дело. Я только видел симптомы этого. И видел их яснее, чем другие. Может быть, потому, что всего лишь два года участвовал в этой игре.
Между тренерами и жокеями все время ощущалась какая-то напряженность: внезапные вспышки ненависти и скрытые приливы и отливы возмущения и недоверия. «Во всем этом, — думал я, — было нечто большее, чем законы джунглей, господствующие во всяком деле, связанном с яростной конкуренцией. И что-то большее, чем обычные интриги». Но Тик-Ток, единственный, с кем я поделился своими ощущениями, начисто все отмел: «Ты, старик, настроился не на ту волну. Оглянись вокруг, дружище! Все кругом улыбаются, смеются! По мне все идет — о’кей!»
Последние
Я вздохнул, отвернулся от торта и попытался утешиться мыслью, что в следующем месяце мой аппетит сократится до обычного зимнего уровня.
Майк крикнул, протаскивая сквозь дверь корзину:
— Роб, тут вас спрашивают!
Поставив чашку, я вышел в весовую. Пожилой, неприметного вида полицейский в форменной фуражке ожидал меня с блокнотом в руках.
— Роберт Финн? Лорд Тирролд сообщил мне, что это вы видели, как Артур Мэтьюз приставил пистолет к виску и нажал курок.
— Да, видел, — подтвердил я.
Он записал. Потом сказал:
— Значит, совершенно бесспорный случай самоубийства? Тогда, кроме доктора, следствию понадобится лишь один свидетель — им будет, видимо, мистер Келлар. Я не думаю, что нам придется еще раз вас беспокоить.
Он захлопнул блокнот и сунул его в карман.
— И это все?
— Все. Когда человек убивает себя у всех на глазах, не возникает предположения о несчастном случае, а тем более об убийстве. Единственное, что предстоит решить следователю, — как сформулировать заключение о смерти.
— В приступе умопомешательства или что-нибудь в этом роде?
— Ну да, примерно так. Спасибо, что подождали. Хотя это была идея вашего распорядителя, не моя. — Кивнув мне, он повернулся и ушел в комнату распорядителей.
Я взял шляпу и бинокль и двинулся к станции. Скаковой поезд уже ждал, набитый битком. Единственное место, которое я отыскал, было в купе, занятом клерками букмекеров. Они играли в карты на чемодане и предложили мне присоединиться. И пока мы ехали от Лутона до Сайт Пэнкраса, я отплатил им за любезность тем, что отыграл у них стоимость проезда.
II
Квартира в Кенсингтоне была пуста. На внутренней стороне двери, в проволочной корзине лежало несколько писем, пришедших с дневной почтой. Я вынул два, адресованных мне.
Гостиная, куда я прошел, выглядела так, будто над ней пронесся смерч. Рояль моей матери был погребен под партитурами. Несколько папок валялось на полу. Два пюпитра привалились к стене, как пьяные. На одном висел скрипичный смычок. Сама скрипка прислонилась к спинке кресла, а раскрытый футляр красовался на полу рядом. Виолончель и еще один пюпитр, как любовники, прилегли на тахте. Гобой и два кларнета валялись на столе. На креслах и по полу в беспорядке были разбросаны шелковые носовые платки, канифоль, кофейные чашки и дирижерские палочки…