Курочка Ряба, или Золотое знамение
Шрифт:
— Дак а стали в подполе приборку делать, камень бутовый тронули — а там ниша…
— Какая ниша, чего плетешь! У нас дому полсотни лет нет, сами и строили. Кто туда тебе клад подсунул?
Марья Трофимовна задумалась.
— Дак тогда в огороде нашли! — осенило ее. — Картошку окучивали. Вдруг — звяк, а там банка. А в банке…
— Это в каком музее ты из царского времени банку найдешь?
Марья Трофимовна снова задумалась. Но лишь на мгновение.
— А вон в кринку тогда, — указала она на соседнюю лавку с посудой. —
Игнат Трофимыч перестал тюкать и посмотрел на свою старую.
— Ну? Гадай, да? Они тебе гадать не будут. Они сейчас, вон по телевизору-то показывали, такие анализы стряпают, о любой вещи скажут, когда сделана.
Марья Трофимовна мучительно посилилась придумать что-нибудь еще, но ничего не придумывалось. И впервые, пожалуй, с того времени, как было явлено ей откровение, Марье Трофимовне сделалось словно бы тоскливо.
— Ой, дак че бы это изобрести, че бы изобрести… — забормотала она с невольной плаксивой интонацией.
— Ладно, — вновь принимаясь тюкать сечкой, остановил ее Игнат Трофимыч. — После тогда об этом думать будем. До песка, я вот смотрю, не смогу довести, пожалуй.
— А ты секи, секи, — вмиг переменившись голосом, увещевающее сказала Марья Трофимовна. — Терпение и труд все перетрут.
Однако же терпения с трудом оказалось недостаточно. Часа три, не меньше, просидел Игнат Трофимыч над корытом, лишь время от времени составляя его с коленей, чтобы направить тупеющее жало сечки, кое-какие кусочки и можно, пожалуй, было счесть за песчинки, но только кое-какие, а большая часть скорлупы, измельчась до известного предела, начинала уворачиваться от лезвия, выпрыгивать из-под него, будто живая, бей, не бей, а оставалась все того же размера — и никак это крошево не походило на песок. Игнат Трофимыч уже и извелся.
— А пестом ее! — осенило на этот раз новым инструментом Марью Трофимовну. — Как черемуху.
Игнат Трофимыч даже не стал думать, плохо ли, хорошо ли — пестом; лучше ли это будет, хуже ли — неважно, лишь бы сменить сечку с корытом на что-то другое.
Пест, однако, оказался совсем не пригоден для задуманного.
Золото в ступе под пестом не дробилось, а только плющилось. Игнат Трофимыч уж и сбоку подлаживался, нанося удар, и еще бог знает какие придумывал выверты, но нет — плющилось только, и все. Не черемуха была скорлупа, совсем не черемуха.
Сердце Игната Трофимыча не выдержало.
— А провались ты пропадом! — с грохотом составил он ступу с коленей на пол и встал. — Тут никакого терпения не хватит. Не знаю, что тут еще придумывать!
Но Марья Трофимовна не утомляла себя однообразной физической работой, и ее голова кое-что все же соображала.
— Знаю, че надо, — сказала она, поднимая ступу с пола и ставя на стол. — У Марсельезы надо ее машинку взять. Которая мелет-то все.
— Миксер, что ли? — не сразу, но все же понял Игнат Трофимыч.
— Ну, миксер.
Игнат Трофимыч согласился равнодушно:
— Сходи давай.
На улице, обнаружила Марья Трофимовна, когда выскочила из дома, был уже вечер. Солнце уже склонялось к горизонту, и окраинная их деревенская улица начинала свою обычную предночную жизнь: на лавочках у заборов сидели стайками старухи и старики, а кое-где и хозяева помоложе, покончившие на сегодня со своими хозяйственными делами.
— …фимовна! — позвали ее откуда-то, с какой-то лавочки, но Марья Трофимовна, не поглядев откуда, только занято помаячила рукой: не могу, не управилась, — и, постаравшись поскорее пробежать по улице, нырнула в калитку Марсельезы.
— Ну чего, на старика бумагу в милицию писать будем? — встретила ее Евдокия Порфирьевна.
— Ты что, ты что, — замахала на нее руками Марья Трофимовна.
— Ладно тогда, — смилостивилась Евдокия Порфирьевна. — Погодим пока. А чего тогда, какое дело такое?
О, как запинаясь и что творя с родным и могучим русским языком, какие склонения с какими падежами перемешивая, просила Марья Трофимовна ее «машинку»!
Веселясь про себя, Евдокия Порфирьевна молча выслушала заикания Марьи Трофимовны и, когда та закончила их, спросила:
— Чего эт вы молоть собрались?
С таким недоброжелательством и любопытством она спросила, что Марья Трофимовна в ответ забормотала уж совершенно невразумительное:
— Дак надо вот… старику приспичило… ночь на носу, а он поди да поди… ну, старика моего знаешь же…
— Кофе, что ли, ему приспичило? — язвительно спросила Евдокия Порфирьевна. — Да вы кофе-то отродясь не пили!
Марья Трофимовна вспомнила о принесенной дочерью коричнево-лаковой жестяной банке.
— Во-во, кофе! — обрадованно ухватилась она за мысль Марсельезы. — Надька тут приволокла. Особый кофе-то, растворимый, как не попробовать.
— Растворимый?! — Евдокия Порфирьевна едва не подавилась со смеху. — Да он же и так в порошке, че эт его молоть?
Марья Трофимовна поняла, что попалась. Но отступать было некуда. Оставалось переть дальше, напролом.
— Так я ж говорю: совсем особый. Особо растворимый! — подчеркнула она со значением. И вдохновение не оставило ее и дальше: — Это только в их пайке такой бывает, больше нигде-никогда. Его молоть непременно надо.
И с таким убеждением она говорила, с такой верой, с такой искренностью, что Евдокия Порфирьевна даже и поколебалась в своей правоте. Черт знает, в том пайке все могло быть.
— Во как, значит? — сказала она. — Ну пойдем, дам.
Она завела Марью Трофимовну в дом, достала белую пластмассовую, похожую на сахарную голову бандуру миксера, объяснила, как с ним обращаться, и, отдавая Марье Трофимовне, наказала: