Курс на худшее: Абсурд как категория текста у Д.Хармса и С.Беккета
Шрифт:
К тому же методу перечисления прибегает Хармс и в пятой части текста «Однажды я пришел в Госиздат…» (1935–1936):
Я слыхал такое выражение: «Лови момент!»
Легко сказать, но трудно сделать. По-моему, это выражение бессмысленное. И действительно, нельзя призывать к невозможному.
Говорю я это с полной уверенностью, потому что сам на себе все испытал. Я ловил момент, но не поймал и только сломал часы. Теперь я знаю, что это невозможно.
Данный текст — это признание неудачи, которая постигла разрабатывавшуюся чинарями методику остановки времени. Ставя перед собой задачу преодолеть линеарность времени, чинари предполагали, что вечности можно достичь путем «вырывания»
Чтобы понять мир, я наложил на него некоторую сетку. Но теперь эта сетка скрывает от меня мир. Тогда я должен найти другую сетку, потому что без сетки я его не вижу, во всяком случае, не понимаю. Но прежняя сетка создала некоторую определенность — установившиеся термины, предположения, которые кажутся очевидными. Я здесь не касаюсь истории или истории философии. Последние принадлежат к вещам сомнительным. В каждом мгновении я имею старую сетку, я должен снять ее и построить новую, то есть отказаться от установившихся терминов. Я должен каждый раз начинать сначала. Когда я говорю: каждый раз, каждое начало, каждое мгновение — в этом есть погрешность: ведь начало и мгновение только одно и нет «каждый раз», а только один раз. Но иначе я не могу передать разнообразие мгновения. Снятие старой сетки, начало новой — рождение души.
«Я должен каждый раз начинать сначала», то есть я должен забыть прошлое и не думать о будущем, должен чувствовать вечность в мгновении, которое является «прикасанием», сотворением нового мира.
Если бы не было времени, прикасание не казалось бы интересным, — записывает Друскин в 1936 году. — Прикасание — это прекращение времени, некоторый разрез, начало. Но если не было бы времени, не было бы и прекращения времени. Прикасание останавливает время [269] .
269
Друскин напоминает, что Христос исцелял прикасанием; точно так же и прикасание к миру есть его исцеление, очищение.
Вечность, обретенная в мгновении, в прикасании, противостоит длительности, ибо остановленное, вырванное из контекста мгновение содержит в себе весь мир — «каждая форма есть мир», говорил Малевич, — мир, в котором отсутствует последовательность, прогрессия. Переходя к другому мгновению, не имеющему ничего общего с предыдущим, человек открывает для себя разнообразие нового мира; по сути, он не переходит от одного мгновения к другому, как это делает считающий человек, но созерцает все разнообразие вселенной, заключенное в одном отдельно взятом мгновении.
В «Уотте» есть интересный эпизод с настройщиками пианино отцом и сыном Голлами (Gall, по-английски «желчь», «злоба»). Присутствуя при их разговоре, Уотт вдруг обнаруживает, как этот разговор теряет для него всякий смысл и превращается в простой «диалог тела и света, движения и покоя, шума и тишины» ( Уотт,73). Перестав значить что-либо, разговор превращается в ничто, но это ничто «происходит со всей отчетливостью и основательностью реальности» ( Уотт,77). Такая метаморфоза не может не печалить Уотта, который чувствует, как рушатся его представления о действительности, но она, возможно, порадовала бы Хармса, чья поэтика была направлена на извлечение бытия из небытия, превращение пустоты несуществования в реальность предметного мира. Это возможно лишь в мгновении, в мгновении называния, когда дается имя предмету и он начинает существовать. Согласно Друскину, вопрос, существует ли что-нибудь вне меня и независимо от меня, лишен смысла. «Если бы не было меня, что-либо осталось бы, но оно не
Старший из Голлов слеп и поэтому выпадает из времени: не видя предметов, он не может их назвать, а значит и заставить их существовать. Ему остается только слушать музыку небытия, предвещающую окончательное освобождение.
Во время встречи Уотта с отцом и сыном Голлами время, по сути, останавливается, замирает; то же самое должно было бы произойти и с Хармсом, если бы он «поймал момент». И действительно, его часы ломаются. Но, сломав часы, поэт не может добиться главного: время продолжает свой безостановочный ход. Признание собственного поражения заставляет его прибегнуть к методу перечисления, который так часто и настойчиво использует Уотт:
Другое дело, если сказать: «Запечатлевайте то, что происходит в этот момент». Это совсем другое дело.
Вот, например: раз, два, три! Ничего не произошло! Вот я запечатлел момент, в котором ничего не произошло.
Я сказал об этом Заболоцкому. Тому это очень понравилось, и он целый день сидел и считал: раз, два, три! И отмечал, что ничего не произошло.
Михаил Ямпольский, тщательно прокомментировавший этот отрывок, совершает, как мне кажется, ошибку, ставя знак равенства между двумя методами, которые сам автор очевидным образом противопоставляет друг другу.
«Раз» и «два» — это определения моментов, означающие, что момент «раз» отличается от момента «два», что он маркирован как отличный, как индивидуальный, ведь из их совокупности постепенно складывается неповторимое лицо «эпохи», — утверждает исследователь.
Но уже сам факт произнесения «два» вводит последовательность, линеарность, время. Вспомним, что в «Сабле» Хармс проводит четкую разграничительную черту между единицей и всеми другими числами: единица «стоит в стороне, как показатель отсутствия счета». Чтобы «поймать момент», Хармс должен был бы говорить не «раз, два, три», а «раз, раз, раз».
Друскин в трактате «О желании» (1934) показывает, что если думать о деле, которое намереваешься исполнить, как о деле, не связанном с другими делами, то пропадает ощущение скуки.
Отдельные промежутки не были соединены, и нигде не было места скуке. Мне казалось, что я буду скучать. Я боялся ожидания завтрашнего дня, боялся времени. Но в отдельном промежутке его не было. Я соединял рассуждением отдельные промежутки, тогда появлялось представление времени и вместе с тем скука.
Считая «раз, два, три», Хармс попадает в ловушку сериального развертывания, что само по себе исключает возможность остановить мгновение, отделить его от других. При этом, как указывает сам Хармс, речь должна идти скорее даже не об остановке мгновения, а об остановке эпохи, которая состоит из мгновений. Но такова особенность эпохи, в которую живет поэт: он хочет, чтобы что-то произошло, стало реальностью, но ничего не происходит, ничего не меняется в бесконечной серии одинаковых мгновений. По сути, для чинарей что-либо может произойти реально лишь в мгновении, во времени же событие уничтожается длительностью. Скука, которая безжалостно входит в жизнь Хармса в тридцатые годы, возникает от осознания неизбежности существования во времени.