Курсантка с фермы. Адаптация к хитрости

Грин Агата

Быть членом какой-то загадочной студенческой организации мне не хотелось. Я не доверяла всем этим обществам. Наставники в Доме Жизни доходчиво объяснили нам с Кешей, что залог счастливой жизни — это не вступать ни в какие организации, корпорации и прочие сборища. Потому что единственная «организация», которая действительно будет защищать и ценить — это семья.

И как можно решить, кто «лучший», а кто обыкновенный? И кто это решает? Слишком все это смахивает на обыкновенный клуб зазнаек.

Ниджер радоваться перестал, так его поразила моя реакция.

— Ки Арад — это высшая лига!

— И что?

— Нина… —

Экри недоверчиво на меня посмотрел, сомневаясь, правильно ли я его расслышала. — В твоем возрасте стать «зерном» Ки Арада — это достижение. Как ты можешь не радоваться?

Я пожала плечами. Слишком мои ценности отличались от ценностей центавриан.

— Удивительная, — выдал старшина. Я и раньше замечала, что Экри ко мне неравнодушен: изучает при удобных моментах, питает интерес к моим успехам и неудачам, следит…

— Ты была бы идеальной центаврианской девушкой, — добавил он.

— К чему ты клонишь? — насторожилась я.

— Как это у тебя получается?

— Получается что?

— Как ты умудряешься побеждать? На абитуре, в игре… Как ты все просчитываешь? Ты как будто все знаешь наперед… Откуда ты знала, что я вернусь?

— Надеялась, что ты не так уж плох. И что вернешься за членом своей команды.

— Доверилась, — горько сказал курсант. — После того, что было в досуговой комнате…У нас не принято помогать, понимаешь? Если тебе требуется помощь — ты слаб, и должен эту слабость перебарывать сам. А если тебя оскорбляют, ты должен ответить на оскорбление. Так, чтобы противник понял, с кем связался. Ударять нужно в самый неожиданный момент самым неожиданным образом.

— Учту, — сухо сказала я.

— Этот тот случай, когда старший должен извиниться перед младшей. Прости меня, Нина. Я был неправ.

— Извиняешься ты потому, что так положено?

— Нет! — горячо возразил он. — Потому что зря тебя обидел. Потому что думал, что тебе повезло пройти абитуру, что ты в нашей группе и на нашем факультете по ошибке. А теперь я так не думаю.

— Ты извинился только, когда другие признали, что я достойна. Сам подумай, стоят ли твои извинения того, чтобы я их приняла, — сказала я устало, не желая больше слушать курсанта.

Недолго курсанты обсуждали игру. Первые дни, конечно, нас сводили с ума насмешками, подколками, смехом, каждый преподаватель считал своим долгом объяснить наши ошибки и побубнить. Но, в целом, про игру забыли быстро, как и про нас, чемпионов-участников. Все оставалось, как и было. Только Туллу приходилось несладко. После игры обожателей у него сильно поубавилось, и те, кто продолжал с ним общаться, уже не считали его лидером. Линда Вальдола стала первой звездой на небосклоне. Ни она, ни ее дружки больше не пытались меня задеть; теперь они придерживались другой тактики и попросту не замечали меня. А что я? Я этому была только рада: мне, наконец, дали возможность спокойно учиться.

Время неслось со скоростью света. Увязшая в нескончаемой череде лекций, семинаров, посиделок в библиотеке, я совсем забыла про то, что есть Солд, про Тему и его Милу, и, самое главное — я забыла про Малейва. А он-то и не думал про меня забывать. Теперь я была уверена, что целью его было меня соблазнить. Кончились проверки, он посчитал меня достойной своей постели, и начал говорить о «любви». Но даже Ли не беспокоил меня так, как однокурсники.

Чем больше я проводила

времени с центаврианами, тем лучше понимала, как они своего добиваются. Искусная манипуляция — их излюбленное оружие. Они могут надевать любые маски и казаться при этом настоящими, их слова бывают лживы, а бывают правдивы, и понять, когда, что и почему тебе сказали, очень сложно. Для центавриан общаться вот так — обыденное дело, ничем не примечательное поведение. Но на меня груз этого вынужденного общения сильно давил. Кто бы знал, чего мне стоило отвечать не хуже остальных на лекциях? Когда остальные с лету запоминали информацию, мне приходилось зубрить, учить строчку за строчкой, перебарывать сонливость, накатывающую от такого усердного учения, наведываться в медсанчасть, чтобы не падало зрение от больших зрительных нагрузок. Во время спортивных игр приходилось изворачиваться и хитрить, потому что более сильные одногруппники попросту сшибали меня, если я не успевала среагировать.

С орионцами тоже было трудно. Ненароком коснешься их плечом, заденешь — и сразу же получишь в ответ, потому что они любое прикосновение от «чужака» воспринимали как нападение и отвечали мгновенно.

Апранцев на нашем факультете было крайне мало — по пальцам можно пересчитать. И если поначалу я хорошо с ними общалась, то, чем больше проходило времени, тем яснее они давали понять, что компания у них закрытая и сугубо апранская.

Лирианцев в Военной академии не училось вовсе, как и веганцев. Первые отрицали любую агрессию, а вторые попросту не могли сдать тесты на поступление — не достаточно еще были развиты.

Так что среди разведчиков я была почти единственной землянкой, и страдала от того, что подходящих мне приятелей не нашлось.

Я обещала Кеше, что не буду себя мучить, но в итоге все к тому и свелось. Я лезла из кожи, чтобы получить привилегии на зачетах и экзаменах, и это сработало. Зачетов в итоге я не сдавала вообще (если не считать физической подготовки), потому что получила их автоматами, а с экзаменами не было никаких сложностей. Я так хорошо знала материал, и излагала его так ясно и понятно, что этому могли позавидовать и андроиды.

Каждый вечер, заваливаясь в почти неадекватном состоянии спать, я говорила себе «Завтра я отдохну». И, конечно же, не отдыхала. Находились какие-то дела, пробелы в знаниях, и я продолжала «совершенствоваться».

Правоведение и центаврианский — самые сложные для меня дисциплины, я сдала хорошо, но экзамены прошли, как в тумане. Остался только один экзамен — по расам. В тот день меня с утра подташнивало и вело из стороны в сторону; чтобы никто этого не заметил, я больше отсиживалась да пила воду. Все нервничали, и на мой странный вид внимания ни преподаватели, ни однокурсники не обращали.

Лохму не доверял всяким системам проверки, и, как истинный лирианец, экзаменовал в форме дружеской беседы, окутывая заботой и участием, как теплым одеялом. Я пропустила вперед оставшихся курсантов, чтобы напоследок освежить в памяти некоторые темы, поэтому сдавать экзамен в кабинет вошла последней.

Я зашла и поприветствовала преподавателя. Профессору Лохму было несколько сотен лет, и о возрасте его говорили только радужки, налившиеся фиолетовым пигментом, фиалковым цветом мудрости и знаний. Почему-то именно в тот день его глаза показались мне необычайно яркими, и я даже потеряла на какое-то время концентрацию.