Куртизанка
Шрифт:
Ко мне в гости приходила Ягхут. Я спросила у нее, не знает ли она Мердада. Она ответила, что нет. Зато она знала, что обычай, согласно которому скорбящего нельзя оставлять одного, исполнен собственной мудрости. Оставшись один на один со своим горем, человек может сойти с ума. Она размешала кусочек сахара-рафинада в чашке с чаем и протянула мне тарелку халвы с шафраном.
— Она согреет твое лоно и укрепит твое сердце. Только не говори никому, что я давала тебе сладости.
Я выпила чай с сахаром. Съела халву. Я хотела только одного — остаться одной. И Ягхут ушла. Но зато Биард превратился в постоянного обитателя
— Биард, не зайдете ли на чашечку чая?
Он опускает голову и бормочет что-то о том, что ему хорошо и так, и на его лице отражается досада — может быть, еще и гнев, но уж точно и снедающие его мрачные опасения.
Я открываю калитку, перебираюсь через один валун, огибаю другой, стараясь не пораниться об острые камни, и оказываюсь с ним лицом к лицу. Я перекладываю садовую лопату, которую он привез мне из Тегерана, из руки в руку, пытаясь вложить хоть немного здравого смысла в свою упрямую голову. Я уже готова потребовать, чтобы он или поделился со мной своими тревогами, или оставил меня в покое — раз и навсегда, — потому как я не нуждаюсь в опеке. Но это неправда. По вечерам, когда тоска и одиночество становятся невыносимыми, я отправляюсь в его чайхану, чтобы отвлечься и сделать несколько затяжек кальяном. Мне не хочется оскорблять его чувства, поэтому я раздумываю несколько секунд, прежде чем воткнуть лопату в землю у его ног.
— В чем дело, Биард? Вы скажете мне наконец?
И тут этот мужчина, который опускает глаза вниз в моем присутствии, которому невероятно трудно обратиться ко мне прямо, вдруг берет меня за руку и говорит:
— Бех харф манн гуш бедех! Послушайте! Они убьют и вас тоже, если вы не уедете.
— Кто такие «они»?
— Вам лучше не знать. — Он разворачивает газету и разглаживает ее на колене. — Здесь ничего нет! Никаких сообщений о его смерти. Вообще ничего! Тому должна быть причина.
Он прав. Необычное молчание мне тоже показалось удивительным, когда я просматривала газеты и прислушивалась к долетавшим до меня обрывкам разговоров в его чайхане. Я даже ожидала, что Биард станет расспрашивать меня о событиях той ночи. Но он не проронил ни слова. Что касается Кира, досточтимого ювелира самого шаха, то его как будто вообще не существовало. Как будто он не заслужил хотя бы одной строчки в разделе новостей в газете.
Биард наклоняет голову.
— Аллах свидетель, я любил Кира как брата. Я уважаю и вас, ханум Симона. Пожалуйста, возвращайтесь в свою страну!
— Тогда получится, что они победили. И я никогда не найду тела Кира.
Он сокрушенно качает головой и бормочет что-то о том, что понимает: я француженка и не разбираюсь в персидских обычаях.
— Это очень опасный мир. Здесь женщина не сможет выжить в одиночку.
— Кир наверняка хотел бы, чтобы я отыскала и похоронила его тело, — пытаюсь я убедить Биарда и себя заодно.
— Нет! Он любил вас. Он бы хотел, чтобы вы остались живы.
— Но зачем кому-то желать моей смерти, Биард?
Он поднимает свою искалеченную ногу и ставит ее на камень. Задники его матерчатых домашних тапочек стоптаны, но его загрубелые мозолистые подошвы все равно не ощущают холода. Он сует руку в карман брюк, и вытатуированный на плече тарантул начинает зловеще шевелиться
Он протягивает мне листок голубоватой лакмусовой бумаги, на которой Кир когда-то создавал летопись недолгой прерванной любви. Мне в глаза бросился его чувственный почерк, широкий наконечник его пера, чернила, которые он составил сам, смешав лазурит и зеленые водоросли. В животе у меня похолодело, и лоно пожаловалось на пустоту.
Биард отводит глаза от моей руки, прижатой к животу. Косички, в которые заплетена его борода, скрывают мелкие желтые зубы. Я сильнее завязываю узел своего платка и поправляю выбившиеся из-под него волосы. Я прислоняюсь к засыпанной снегом стене горы. Перед глазами на листе бумаги расплывается почерк моего мужа.
«Если со мной что-либо случится, — пишет он, — позаботься о Симоне и о моем сыне».
Одно-единственное предложение, и Кир связал меня с Биардом такими узами, понять, равно как и разорвать которые мне не дано.
— Кир знал, что ему грозит опасность! — произношу я вслух. Это не вопрос, а утверждение. Он действительно знал об этом.
— Он знал, ханум Симона. В моей чайхане люди иногда обмениваются тайными сведениями. Если я случайно услышу что-нибудь подобное, то стараюсь побыстрее забыть. Не задавайте больше никаких вопросов, — предостерегает меня Биард. — Не разговаривайте ни с кем. Мотеваех хастид? Вы меня понимаете? — Он достает из кармана конверт манильской бумаги. — Здесь все, что вам нужно, чтобы добраться до Парижа. Хода Хафиз, да хранит вас Аллах.
— Скажите мне, кто дал вам этот мешочек? Как он выглядел?
— В его внешности не было ничего необычного, разве что он тоже носил в ухе серьгу с красным бриллиантом, как Кир.
Глава двадцать четвертая
Париж
Август 1900 года
— Красные бриллианты — это такая скука, Grand-mere, бабуля. И персидский ювелир мне тоже не интересен, — заявила Симона мадам Габриэль, сидевшей за письменным столом. Разложив перед собой карту Парижа, бабушка окунула ручку в чернильницу. Она провела красную линию по схеме перекрещивающихся улочек и проспектов, по которой будет следовать экипаж с персом из президентского дворца до ее замка. В том месте, где должен был находиться шато Габриэль — конечный пункт назначения ювелира, — она поставила на карте восклицательный знак.
— В последнее время город ужасно перегружен, — произнесла она. — Тебе не кажется? Он успеет к вечернему чаепитию или приедет на ужин?
— Какое это имеет значение, Grand-mere?. Он едет сюда не для того, чтобы пить чай или ужинать, а чтобы насладиться твоим обществом.
Мадам Габриэль решила сделать еще одну попытку.
— Тебе тоже наверняка понравится общество этого утонченного джентльмена, и, может быть, ты даже захочешь узнать его получше. Он приехал сюда из самой Персии вместе с шахом и его свитой.