Куры не летают (сборник)
Шрифт:
Буфет завершали фаянсовые фигурки Карася и Одарки, девчата и хлопцы в украинских сорочках, а еще – балерина. Эти фигурки дед купил в Киеве на Крещатике во время трехдневной экскурсии (ею деда премировали в 60-х). Кажется, это была единственная его экскурсия за всю жизнь. Каждый свой отпуск он проводил в селе Базар, сперва – на постройке дома, потом на обустройстве быта. Со временем буфет и «Сакта» перекочевали в село. Во время переезда у балерины отломалась рука, у Одарки – кончик платка, но буфет и радиола были доставлены в целости и сохранности.
Сегодня, когда деда уже нет в живых, а бабка, преодолев 85-летний порог, уже не обходится без посторонней помощи, я часто размышляю об их жизни, и не только потому, что они были самыми близкими мне с рождения людьми, но и потому, что
Поженились они в 1943 году. Бабка почему-то всегда сетовала на родню деда, в особенности на свекровь, которая никак не хотела породниться с будущей невесткой. Свадьбу по этой причине моему деду не справляли. Бабка выходила замуж в платье подруги, а дед в костюме, купленном еще во времена, когда часть Украины была под Польшей. Среди вереницы бабкиных историй была одна о продаже дома, на который мой дед тоже имел право, но его сестра, присматривавшая за отцом (столетним дедом Михайлом), после его смерти распорядилась домом на свое усмотрение. Среди бабкиных доводов был один, с ее точки зрения весьма убедительный: когда дом строился, участие деда в этом было самым большим, и не учитывать это обстоятельство было нечестно. Другая история в бабкиных рассказах (которая также варьировалась с заметным негативным привкусом) – о матери деда, старой Кардиналихе, известной болтливостью, жестким характером и упрямством. Единственный ее поступок, о котором моя бабка отзывалась одобрительно, – когда в 44-м году немцы забирали единственную корову, и на переговоры с ними пошла старая Кардиналиха (она в молодости работала не то в Германии, не то в Австрии и говорила по-немецки). Она сумела переубедить немецкое начальство, и корову вернули.
Криворожский двор на Кустанайской, где происходили все наши баталии и игры, сперва отпугивал меня (ведь я там почти никого не знал), а когда познакомился, то мои ровесники потешались над моим галицким говором и всеми привезенными оттуда словами (по-русски я тогда еще не говорил). Простор пригорка, превратившись в криворожском варианте в тесный квадрат двора, еще усилил мою неуверенность – в этом месте я пребывал вынужденно.
Помимо криворожских пейзажей, первое, что меня особенно поразило, были огромные и неизвестные мне автомобили, которых я не видывал ни в Чорткове, ни в Базаре. Там, задыхаясь, пыхтели ГАЗоны, изредка ЗИЛы, а здесь – мощные грузовые чешские «Татры», МАЗы, а иногда – БелАЗы. Тысячи автобусов и троллейбусов неслись по городу, одновременно перевозя и ударников коммунистического труда, и тунеядцев, и воров, и хулиганов. Довольно быстро ознакомившись с окрестностями, я через некоторое время уже уверенно бегал в ближайший продуктовый магазин и с огромным интересом наблюдал за моими ровесниками, которые наверняка по требованию родителей уверенно снимали трубку телефона-автомата и бросали две копейки, чтобы позвонить им на работу. Для меня это было что-то неимоверное, ведь я никогда такими телефонами не пользовался. Поэтому, стоя с бутылками кефира, молока и пельменями в авоське, я смотрел исподтишка на них и по-детски завидовал.
На улицах города можно было встретить вьетнамцев в одинаковых пальто какой-то из местных швейных фабрик – это были 70-е годы. После американо-вьетнамской войны Советский Союз, поддерживая коммунистический режим в стране, забирал тысячи вьетнамцев на свои просторы. Это напоминало ситуацию с Испанией в 1936 году, когда мы принимали испанских детей, которые пополняли детские дома толпами детей-сирот. А в 70-е это были преимущественно подростки, которые приобретали в ПТУ горные рабочие профессии.
Эти вьетнамские сироты, дети войны, были на полном государственном обеспечении (от еды и одежды и до крыши над головой). Чем дольше шла война, тем больше увеличивалось число переправленных в Советский Союз вьетнамцев. Местное население относилось
После войны со всего Союза на восстановление шахт и металлургии отправляли зэков, со временем они становились химиками-поселенцами, а после – и жителями города. Фактически представители всех наций и народностей создавали лицо города. Многочисленные добровольцы (как мой дед), спасаясь от послевоенных неурядиц, массово повалили в Кривой Рог (ибо на этой земле с голода не помрешь, плюс высокие заработки). Так многонациональный контингент из России, Кавказа и Средней Азии притягивался туда сам собой. Кроме того, это юг Украины, и здесь издавна жили греки, болгары, цыгане.
В 70-е годы помощь Советского Союза странам социалистической ориентации увеличилась, поэтому горные профессии в местном горном институте получали африканцы и азиаты. Некоторые проходили стажировку в качестве горных инженеров или на металлургических предприятиях в должностях специалистов по выплавке стали. (Таким образом, местный пролетарий имел полную возможность излагать свое мнение относительно представителей разных наций, которые ежедневно попадались ему на его нетрезвые глаза.)
Однажды зимой я забрел в парк на площади Артема. Передо мной открылся спортивный комплекс и стадион. Такой панорамы зимнего катка для любителей катания на коньках я никогда еще не видел. Сотни конькобежцев, хаотично двигаясь, чертя линии не только коньками, но и телами, являли для меня незнакомое действо, некий зимний театр в стиле арт-нуво. Людские голоса и скрежет коньков творили музыку зимы, подсвеченную прожекторами. Я стоял на возвышении, жадно поглощая действо. Там, в Базаре, на подмерзшей Джуринке, никто из моих ровесников не имел коньков. В лучшем случае «прошныривались» в сапогах или валенках, рискуя по неосторожности проломить тонкий лед и провалиться в полынью.
Из окна нашей квартиры, выходившего на боковую улицу, которая отделяла наш сталинский дом от частного сектора, по вечерам были видны шахты рудника им. Кирова. С приходом сумерек над ними зажигались красные огни. Огромные колеса с грубыми металлическими канатами вращались там беспрерывно. В нашем доме жили преимущественно шахтеры. Со временем я привык, что большинство мужчин и некоторые женщины, перебрасываясь приветствием «здрасте», оповещали друг друга и весь двор, кто в какую смену сегодня идет на шахту: в первую, во вторую или в ночную. Почти каждый из дворовых нашего дома знал про добычу руды, план шахтоуправления шахты им. Артема, им. Кирова и «Южной». У каждого из нас были респираторные маски, которые выдавались шахтерам, или шахтерские каски, или что-нибудь такое, что могло быть полезным для криворожской детворы, – бикфордов шнур, окатыши. Вспоминаю, как я выменял какую-то машинку на такой шнур у одного дворового пацана и, дождавшись случая, когда никого не было дома, поджег его. Он плохо разгорался, и я поднес конец поближе. В тот же момент меня ослепило до темноты в глазах. Я выбросил шипящий шнур, а он крутился на полу, оставляя шлейф едкого дыма. Я испугался до жути и какое-то время не мог прийти в себя, в глазах стояли большие сверкающие пятна. Я подумал, что ослеп. В чувство меня привела перепуганная мама, когда я валялся на полу.