Кустырь
Шрифт:
– Пить будут, дары твои разъедать.
– Их право.
– Спасибо тебе. Вытащил. Я этих красавцев, что меня измутызкали, даже не видел: подбежали и давай кулаками махать. Зато теперь у них проблем будет – не оберёшься.
– Бывает.
– Бывает. Мы для них тренировочные мешки с песком. Я заявление на избиение написал, у меня на боках всё в синяках. Сниму побои и будет этим подонкам.
Самурай молчал.
– Вот, держи. Тут мои данные, – Лев протянул ему четвертинку листа в клеточку, спрятанного в кармашек для документов из мутного царапаного пластика. – Я специально упаковал, чтоб не промок. Если тебе понадобиться, я помогу.
– Хорошо, – Самурай повертел в руках
– Да, есть. Пойду на свой чердак отлёживаться.
– Вот, держи, – Мужчина сунул Льву последнюю банку огурцов – тёплую, из сумки – и пожал руку. – Будем знакомы.
– Будем.
Спустя год Самурай позвонил по номеру на бумажке. Он собирал шиповник с куста возле высокого нового дома и увидел муравьиную дорожку. Ничего не смог поделать перед властной силой транса, хотя упёрся рукой в землю и изо всех сил старался отвернуться, но всё же улетел в созерцательное забытье. Дети нашли его неподвижным, щекой на траве, и начали играть, забрасывая его издалека игрушками. Потом, осмелев, посыпали песком, что вскоре обнаружили мамочки, поднявшие крик.
Лев вызволил его из полиции куда эффектнее благодаря общительности, басу и избыточной энергичности. Он отделался получасом времени, пивом и чипсами.
– Как дети, ей богу, – прокомментировал Лев, когда они вышли на знакомое крыльцо.
А Самурай кивнул, задумавшись о том, как переменчива судьба.
– Идём, банок с солениями тебе выдам.
– Идём.
Рюмка.
Желание сделать хорошее дело созрело в Рюмке неожиданно, как яйцо в облезлой самочке попугая. Решительное желание, конечно, не такое решительное, как выпить, но всё же весьма определённое.
Рюмка был свойским мужичком. Самым свойским. Его знали поголовно все любители кирнуть, и почти все из них пили с ним из одной ёмкости, даже если это не входило в их планы. Мужичка можно было считать обычным выпивохой, если бы не невероятная устойчивость к алкоголю. Он пил без особенных последствий для себя, а глаза его были всегда немного блаженными или осоловелые – как кто судил.
Рюмка просыпался обычно поздно, незадолго до десяти утра: раньше не было смысла, ведь до десяти в утреннем воздухе была исключительно злоба. Там, в этом ежедневном времени ожесточения, люди шли на работу, толкались в автобусах, ругались на остановках, с томлением проходили закрытые алкомаркеты. Нет, это время определённо лучше проспать.
Мужичок жил в заброшенном садовом домике и давно уже перестал ждать возвращения хозяев. Электричество подключено было незаконно ещё самими хозяевами, так что здесь он чист. Воду брал на колонке. И никто его не трогал, потому что дела никому не было.
На минимальную пенсию можно было купить только самые основные продукты, без изысков. И тем более без горячо любимого горячительного. Так что Рюмка шёл иным, проложенным им самим путём. Он был поставщиком закусок. Не настоящей еды, а разных приятных мелочей, вроде сушек, печенья или плавленых сырков. Эта побочная еда покупалась по акциям в магазинах или выменивалась у Тележки, который знал, где искать. Но венцом его деятельности были сухари. В садовом домике стояла электроплита, на которой не работала ни одна конфорка, зато жарко и исправно функционировала духовка. Полазив когда-то по помойкам, он подобрал к ней два противня.
Рюмка покупал чёрствый хлеб, который брали в основном скотине, нарезал его длинненькими аккуратными кусочками, присыпал просроченными приправами и сушил в духовке. Потом пересыпал в пакеты, добавлял немного
Примерно к одиннадцати утра в пивные, разливайки и рюмочные сползались припухшие слабенькие мужички. Там в меру приветливые и снисходительные тётки занимались алкогольной реанимацией граждан. Обыкновенно такие утренние застолья обходились без особых закусок, которых в некоторых заведениях просто не было. Зато был Рюмка.
Он обходил подобные места и менял свои сухари и прочую закуску на разговоры и глоток-другой спиртного. Даже незнакомые с порядком новички чувствовали инстинктивно, что дядьку, щедро рассыпающего перед ними сухари на газете и слушающего с удовольствием истории, нужно угостить. А Рюмка не брезговал допивать, а уж если наливали целую, так и вовсе церемонно кивал, прикладывая руку к сердцу.
Его распорядок сложился за годы шатания по забегаловкам и был выверен, детально продуман. Когда туман опьянения застилал мозги похмеляющихся, Рюмка откланивался и шёл по магазинам или на рынок, возвращался в свой домик, там спал, ожидая по-настоящему волшебного часа – окончания трудового дня.
К пяти вечера Рюмка был готов. Каждый день был праздничным и неповторимым.
Рюмка брал с собой закусь, газеты, штопор, раскладной стаканчик, складной нож, пару зажигалок и фонарь, чтобы освещать дорогу к своему садовому участку. Мужичонка последовательно обходил злачные заведения средней руки, ища компанию. Он иногда подходил, немного стоял, понимал, что ему не рады, и шёл дальше. Зато у компании, что принимала его, появлялся самый благодарный слушатель и кормилец.
Он наслаждался историями, его угощали выпивкой или разрешали допить. Он мог подсказать, как ловчее открыть бутылку портвейна или водки, где можно принести своё, а где лучше не стоит. Он знал множество людей и со всеми у него находились общие знакомые. Рюмка в определенном смысле слыл человеком известным. Он выступал вечным проводников мира выпивох, Вергилием с сухарями.
За компанию он курил, но никогда сам. Мог ловко смешать ерша или почистить рыбу, если никто не вызывался.
Рюмка получал удовольствие от историй и нисколько не пьянел, справедливо считая себя достойным только остатков, раз уж так сложилась его биохимия.
Истории из забегаловок составляли весь его мир. Из услышанных им откровений можно было извлечь пользу, но он так не делал.
Жёны ударников алкофронта знали его и много раз старались выведать то, сколько, с кем и где был их благоверный, но всегда оставались ни с чем. Рюмка не сдавал никого и был хранителем пьяного братства в их части городка. Совершенно не агрессивный, он неминуемо становился иногда мишенью для нападок, но его всегда спасала репутация. Его знали все и готовы были ручаться за его безобидность и порядочность.
С девяти вечера у пьющих людей включается максимальная громкость: все понимают, что расходится уже пора, но длят веселье дальше. В десять вечера кафе начинают закрываться, остаются только те, что не в жилых домах. Решительные в своём алкостремлении перебирались в такие места. Но и там жизнь била фонтаном горячительного только до полуночи.
Обычно Рюмка убеждался, что даже самые пьяные добрались успешно по домам, перебрасывал свою изрядно опустевшую от закусок сумку за спину и, подсвечивая себе дорогу слепеньким фонариком, шёл спать в свой брошенный садовый домик. Ему завтра не вставать поутру, и он не торопился, перебирая в голове истории, услышанные за вечер.