Кутузов
Шрифт:
– Обождите. Придет черед и мести, – сказал Рибопьер. – Гнев и досада государыни должны же были на кого-то излиться. К ней явился камердинер Зотов. Только тогда она изволила разразиться упреками и жалобами: «Я знаю, кто предатели! Рибопьер и его жена устроили эту свадьбу! Они бессовестно надо мной подшутили». Захар Константинович заметил, что этим браком я ничего не выиграл. Более того, я рисковал навсегда потерять благоволение государыни, которое приобрел единственно через дружбу с Мамоновым. Ее величество согласилась с Зотовым, добавив: «Горе меня ослепило».
– Значит, гроза все-таки пронеслась?
–
– А где же опальный граф? – осведомился Кутузов, с видимым удовольствием допивая вино.
– На другой день после свадьбы молодые уехали по повелению государыни в Москву...
– Да, Москва для ее величества нечто вроде места почетной ссылки, – проговорил Михаил Илларионович, осмысляя все услышанное. – Орлов тоже ведь был отправлен в первопрестольную. Там доживают век чуть не все опальные вельможи.
Он помолчал и сказал уже иным голосом:
– А мы тут готовимся к зиме. Среди генералов разброд. Измаил почитают неприступным. Конечно, знатно потрудился для турок месье де Лафит-Кловье. Под руководством сего опытного инженера переоборудованы все прежние укрепления и построена Новая крепость. Два неудачных приступа охладили горячие головы. Я все же по-прежнему стою за открытый штурм!..
Рибопьер изумился. Пять минут назад перед ним был сибарит, гастроном, гедонист, сластена, дегустатор, придворный, охочий до маленьких тайн двора. А теперь сидел совершенно другой человек – решительный и собранный, военный до последней косточки. Словно совсем другое тело втиснули в знакомый генеральский мундир.
Кутузов поднялся из-за стола:
– Ну что ж, Иван Степанович, отдыхай с дороги. Будешь жить у меня. В тесноте, да не в обиде. А кругом пустая холодная степь. Укрыться негде. Завтра получишь команду.
2
Императрица Екатерина Алексеевна не любила Москву.
Быть может, именно в этом сказывалась ее немецкая кровь: в предпочтении, отдаваемом спланированному по линеечке, с европейской строгостью, холодному Петербургу перед веками застраивавшейся и разраставшейся кольцами (словно в старом древесном стволе), пестрой, язычески-шумной первопрестольной. С ее бесчисленными золотыми куполами и маковками монастырей, соборов, церквей, часовенок. С огромными угодьями и садами, когда городские дворцы более походили на привольные деревенские усадьбы. С московскими торжищами, с тем изобилием, какое только и может иметь срединный центр империи.
Не любила она и своевольных московских бояр, пронесших вопреки всем державным усилиям Ивана IV и Петра Великого дух кичливого непокорства, спеси и надменности. Не терпел рациональный, холодный ум государыни и той мистики, которой начали так страстно предаваться в годы ее царствования здешние дворяне: Лопухины, Трубецкие, Панины, Репнины, Тургеневы. Все знаменитые фамилии! Недостаточным оказалось высмеять их в комедиях, написанных августейшей рукой: «Обманщик»,
Правда, Москва, как большая чушка, все может слопать. Не так ли случилось с клубом адамистов, учрежденным Анной Ивановной Зотовой, урожденной Голицыной? Мнилось учредить храм человеколюбия, ан вышло на азиатский образец. В десять пополудни в большом, прекрасно обставленном дворце собирались гости обоего пола, до ста лиц. Мужчины шли раздеваться в одну комнату; женщины – в другую. Там ожидали их ванны, благовонные духи и все, что кому потребно и угодно. А между этими комнатами устроена была большая зала с нишами, уставленная померанцевыми деревьями в кадках, розами в горшках, лилиями, гвоздиками. Чем не райская обитель? Свальным грехом обернулись мечтания о братстве и равенстве.
Просвещенные бояре? Какова же им истинная цена? Ведь, право же, нигде, как в Москве, не выступали так отчетливо азиатская дикость, варварство, жестокость, лишь припудренные европейской образованностью и мнимой филантропией.
«Предрасположение к деспотизму выращивается там лучше, чем в каком-либо другом месте на земле, – гневалась царица на москвичей в своих „Записках“. – Оно прививается с раннего возраста к детям, которые видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами; ведь нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других орудий для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления. Если посмеешь сказать, что они такие же люди, как мы, и даже когда я сама это говорю, рискуешь тем, что в тебя начнут бросать каменьями».
В свое время Екатерина Алексеевна отклонила предложения депутатов, собравшихся в Москве для создания нового «Уложения», о присвоении ей звания «Великой» и «Премудрой», которые представил ей предводитель собрания Александр Ильич Бибиков. Однако она охотно согласилась, чтобы ее именовали «Мать Отечества». И теперь, после пронесшейся над Яиком и Волгой великой крестьянской войны и революционной грозы во Франции, многое из того, что происходило в Москве, тревожило «Мать Отечества» все больше.
Она и усилившуюся деятельность масонов в первопрестольной прямо связывала с распространением «возмутительного» революционного духа.
Просветительство Новикова, выпускавшего книги в арендуемой им университетской типографии, появление берлинских масонов Шредера и Шварца, учредивших в Москве орден Злато-Розового креста, наконец, явные попытки вовлечь через архитектора Баженова в союз вольных каменщиков наследника Павла Петровича – все это представлялось Екатерине звеньями одной цепи. И хотя в самом существенном она ошибалась – у революционных и просветительных идей, пожалуй, в ту пору не было более злобного врага, чем прусские фанатики-масоны, – ее предположение о том, что Берлин через ложи стремится влиять на политику России, было непреложной истиной.