КузинаЖурналистика

Загидуллина Марина Викторовна

Так вот, поверь, никогда и нигде не получится организовать такой диктат. Если кинуть самые мощные силы на подавление свободы слова, то можно получить одно – подполье (так называлась свободная мысль, ищущая неофициальных каналов распространения, еще в XIX веке, когда главным врагом демократические силы считали царя) или андеграунд (это то же самое, если буквально перевести, но уже на такой «модный» американский лад, словечко из века двадцатого, когда для той же свободной мысли врагом оказалась советская власть). Здесь тайком печатают и распространяют ту самую критику, что запрещена в официальных СМИ.

Но еще важнее, как показывает история нашей страны, что и официальные СМИ вовсе не так уж одиозны, подчинены диктату. Советская газета – это мощный инструмент социальной жизни. Если в газетах того периода печаталось какое-то разоблачение, критика в адрес руководства предприятия, должностного лица, завода,

колхоза и т. д., то меры принимались вовсе не шуточные – выступление газеты оказывалось весомее выступлений свидетелей или «защитников свыше», пытавшихся такой скандал «замять».

Конечно, сравнивать с американской системой не стоит. Когда Пулитцер громил правительство, например, за неспособность установить пьедестал для статуи Свободы, преподнесенной в дар Америке французским правительством, он занимал именно независимую позицию. Независимую от этого самого правительства – президента, его команды. В советской газете нельзя было представить себе статью, «громившую» генерального секретаря ЦК КПСС, центрального комитета коммунистической партии, который и руководил государством (должность меняла свои наименования, но суть оставалась одна и та же). Однако помимо «первых лиц» государства в стране было много чего проблемного, что нуждалось в привлечении внимания, во вторжении умного критика.

И именно этими глубокими расследованиями и славилась советская журналистика. И в очерках о талантливых тружениках, и в статьях о равнодушии или преступлениях лучшие журналисты указывали на глубочайшие социальные корни этих явлений. Их статьи переживали «однодневность» новости, становились настоящим событием, вспоминались и много лет спустя.

Именно таким гением, человеком, умевшим за простыми фактами человеческих отношений и конфликтов разглядеть знаки времени, а через них неизбежно выйти к «болезням общества», к трагедии народа, строившего «рай на земле» для всех, а построившего его только для «правящей верхушки», то есть оказавшегося в идеологическом ослеплении и даже рабстве собственных иллюзий, и был Аграновский. Вот попробуй-ка в таких условиях быть «властителем дум»! У Аграновского это вполне получалось. И это было особым искусством.

Его место в журналистике многие авторы воспоминаний называют особым – не должность, а просто «Аграновский», работа такая – быть Аграновским. Многие говорят и о том, что Аграновскому завидовали – мол, нам бы такие привилегии: когда захотел, тогда и прибыл на работу, когда захотел – ушел, никто тебя редакционными летучками-задачками не обременяет, пишешь только о том, что самому интересно.

А вот скажи, ты так хотел бы работать? Жить «в своем режиме», делать только то, что тебе интересно, да еще и получать немаленькую зарплату? Уж не это ли формула «профессионального счастья»?

Честно говоря, удивительно, что Аграновский добился всего этого в той самой «тоталитарной журналистике», которая как раз считается образцом «строгой службы» по всем правилам. Тут всякие «послабления» кажутся какой-то провокацией, может, журналист для «спецслужб» трудился?

Но в случае с Аграновским всё совсем не так. Он попал в самую сильную, серьезную, а во многом даже независимую газету советского времени – «Известия». И слава этой газеты как раз и определялась способностью ее коллектива быть вне узких циркуляров, а жизнь отражать так масштабно, что застарелые «болезненные точки» социализма оказывались как раз на самом острие пера. И Аграновский, оказавшийся в газете в самом начале «оттепели», когда свежий взгляд на жизнь, сбрасывание старых оков и ограничений было таким мощным, сразу ухватил принципы этого нового журнализма. Его очерки всегда отличала одна особенность – он не раскрывал «карты» до самого финала. Всегда интрига, которая держит читателя в нетерпении развязки. Казалось бы, просто рассказы о людях – но на деле получалось, что рассказы о самом читателе, о его «горизонте ожиданий», его ценностях.

Например, «антиочерк» о Германе Титове: это отчет о том, как Аграновский приехал в алтайскую деревню к родителям космонавта, как только стало известно, что именно Титов отправлен на орбиту (это тоже черта эпохи – имя космонавта держать в тайне до последнего момента, когда уже ракета успешно запущена; так делалось на случай неудачи взлета: если бы ракета, не дай Бог, взорвалась, то никто не узнал бы имена погибших, а родным «придумали бы» какой-нибудь несчастный случай на учениях, чтобы «не подрывать» веру в силу нашей «космической» продвинутости…). Как бы то ни было, Аграновский здесь – среди десятков других журналистов, буквально вырывающих друг у друга всякие «вещественные знаки»: грамоты, записки и письма, фотографии с подписями – как невидимка, «душа» происходящего, всё знает, всё понимает, всё предчувствует, единственный, кто никуда не торопится, а

именно поэтому подмечает больше других.

В его очерке семья Германа Титова – просто деревенская семья, попавшая в абсолютно ненужный ей эпицентр известности. Они именно «сносят» всё происходящее, вовсе не стремясь к этой славе, не рисуясь и не позируя. Герои очерка – журналисты, исполняющие свое дело, в основном, довольно неуклюже (чего стоит история с «постановочной съемкой» водителя «студебеккера», заехавшего к Титовым поклониться родителям героя-космонавта!). «Остранение» – есть такой термин в литературоведении – то есть поиск точек зрения, откуда всё происходящее кажется странным, выбитым из обычной колеи, – важнейший прием очерка. Аграновский уводит читателя от «накатанной дорожки» такого рассказа (повествования о космонавте), тут ему всё и так кажется кристально ясным. А вот неожиданная интрига истории разворачивается в совершенно иной плоскости.

Аграновский встречается с человеком, когда-то стремившимся разгромить коммуну «Майское утро», организатор-энтузиаст которой, А. М. Топоров, устраивал с крестьянами постоянные читки художественной литературы. Отец Аграновского когда-то восторженно рассказал об этой коммуне, и этот рассказ в газете спас Топорова от репрессий. И вот теперь перед Аграновским-младшим стоит доносчик, тот самый человек, что мечтал погубить Топорова. На фамилию журналиста он реагирует как на «того самого» (путая сына с отцом), вновь говорит о вредности статьи, хотя ничего не может сказать журналисту в ответ на просьбу привести факты «антисоветчины» Топорова. И Аграновский-младший, объяснив доносчику, что он лишь сын «вредного журналиста», признается: «Я написал бы то же. Слово в слово». А где же Герман Титов, поинтересуешься ты. А вот смотри: «Почему торопился я? Потому что глухая алтайская деревушка, где побывал когда-то мой отец, и стала большим селом, в котором я был накануне. Потому что при мне родители космонавта рассказывали журналистам о Топорове: он учил Титовых, вывел Титовых в люди. Я понимал, что завтра же это всё появится в газетах, и тогда вряд ли человек, сидящий передо мной, захочет быть откровенным». Вот здесь журналист торопился. Ему надо было бесстрашно встретиться лицом к лицу с человеком, который главным своим делом считал разгон коммуны «Майское утро» (Топорову пришлось перебраться с Алтая на Урал, но и там «дураков», как энергично выражается Аграновский, хватало). И получить его откровенный ответ. Здесь встреча и интервью (точнее, конечно, беседа) продуманы, как шахматная партия. И Герман Титов – ученик своего учителя А. М. Топорова, это и есть его (и старших Титовых) главная характеристика.

Так журналист выходит из «тупика» редакционной задачи – какой смысл собирать материал о космонавте, прославившемся исключительно тем, что ему доверили пилотировать орбитальный корабль? Сквозь весь очерк как раз и просвечивает глубокое понимание «раздутости» темы, ее вторичности. Важнее использовать этот повод для серьезного взгляда на природу человеческих отношений, на те мотивы, что людьми руководят. В очерке появляется совершенно «остраненный» конфликт безымянного героя интервью (доносчика) и А. М. Топорова – которому автор очерка глубоко симпатизирует. Это авторское отношение (предвзятость!) обосновывается уверенностью в правоте отца, вставшего на защиту сельского учителя, а также и плохо скрытой ненавистью к человеку, ставившему целью своей жизни «выискивать врагов народа». А космические достижения страны торжествующе поставлены в один ряд заслуг таких вот простых сельских учителей, у которых вся деревня с упоением читает Гейне и Ибсена.

И вот тут становится понятно, почему очерк назван «Как я был первым». Дело не в том, что Аграновский первым написал о Титове (ироничны его рассуждения о скорости приезда журналистов в дом Титовых – Дальний Восток и Москва оказываются здесь быстрее, чем районные журналисты). Он даже сам подчеркивает – я не торопился, в «Известиях» большой материал уже был сверстан. Но успеть узнать у Титовых их отношение к Топорову, добиться, чтобы они рассказали об этом при двух десятках журналистов, а потом нестись из деревушки в большой город, чтобы встретиться (врасплох!) с губителем Топорова, ни раньше и ни позже, за день до всесоюзной славы сельского учителя, только для того, чтобы услышать откровенный рассказ доносчика, и показать ему свое отношение – то же самое, что было у отца к нему, что было у самого А. М. Топорова. Вот здесь журналист был первым. И это и есть главное журналистское качество – не столько быть первым на месте происшествия, сколько быть первым в выяснении сути дела, в раскапывании корней. Получился очерк о двух сторонах советскости. Кредо Аграновского: «Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает» – сказалось в самой стратегии этого материала.