Кузьма Алексеев
Шрифт:
Гераська вошел в трактир. За длинными столами сидело человек двадцать. Пили, разговаривали, сухими рыбьими хвостами давились, словоблудили. К его удивлению, тут были и двое монахов, которые прошлой осенью рыли канаву в лесу. Напротив них сидели дядя Увар с Вавилою. В конце стола, словно часовой, с кувшином вина в руках стоял половой, ждал новых приказаний.
Увидев Гераську, дядя Увар даже губами своими чмокнул:
— Вот и музыкант наш явился! Ну, мордвин, где твоя дудка?
— В бараке оставил, — ответил Гераська.
— Это плохо,
Дядя Увар сверлил взглядом парня, а сам краем глаза за дочерью Екатериною подглядывал. Она принесла в трактир корзину пирогов и сейчас торговалась с трактирщиком, пытаясь побольше за них выручить. Красавица дочка, стройная, как тростиночка, в самом соку! На прошлой неделе за одного русского мужика выдал было, у того жена в прошлом году померла, на руках остались двое ребятишек. Но Катеринушка разрыдалась: не пойду за него, и все тут! А почему бы и не повенчать их, скажите на милость? Он богач, первый во всем околотке!
Вавила потянул Кучаева к себе, место освободил.
— Садись, Гераська, около винного кувшинчика не грех и повертеться. Чего такой грустный?
Парень молча втиснулся в ряд друзей, тяжело засопел носом.
Монахи, сидевшие за столом, спрашивали о каком-то дубе. Вавила взъерошил свои волосы пятерней, взмахнул рукою, точно кувалдой.
— Служители боговы, ну откуда мне знать про то? Когда я в Лысково приехал жить, древних деревьев уже не было. Из людских уст, правда, слыхивал: был такой дуб, да башку ему молнией снесло.
— Да где хоть то место, на котором он рос? Не покажешь? — пристал к Вавиле, как репей, монах с огненными волосами. Борода его свисла до самого пояса лошадиным хвостом, нос обвис и был похож на мерзлую репу.
— Там, где дубочки росли на кочке, — ответил Вавила, окинув монахов быстрым проницательным взглядом: — Зачем вам дался этот дуб?
Монахи не ответили, а только о чем-то пошептались друг с другом. Налили пива. Вавила бросил серебряную монету, половой на лету подхватил.
— Еще принести? — спросил он с поклоном.
— Принеси, если не шибко устал. Нам торопиться некуда, — засмеялся Вавила.
— Ус-пе-ем!! — крикнул и Увар.
Язык его уже заплетался, в глазах играли бесовские огоньки.
— В самом деле, братцы, зачем вам сей дуб понадобился?
Монахи переглянулись друг с другом, пробурчали что-то себе под нос.
Половой принес наполненные до краев большие кружки, поставил их в конце стола — не опрокинули бы пьяненькие.
— А вы знаете, кто пиво первый выдумал и сварил? — нарушил неловкое молчание Увар и подмигнул Гераське. — Не слыхивали? То-то… Эрзяне, вот кто! Послушайте, как это было, пустые мозги! В одном селе, ну скажем, в Сеськине, черт косолапый к одному мужику в работники нанялся. В ту весну этот мужик, как все остальные, не в поле рожь посеял, а в темном лесу, посреди болота. У людей от летнего зноя все посевы высохли, а черт амбары хозяйские хлебушком до отказа наполнил. Мужику излишек зерна некуда было девать —
Увар хитро оглядел собеседников и, потирая ладони, продолжил:
— А слышали, что в пиве три крови перемешаны? Не слышали?.. Эх вы, тетери!
— Врешь ты все! — засмеялся Гераська. Он знал, что Увара хлебом не корми, только дай язык почесать.
— Ладно, открою секрет! Это — лисья, волчья и поросячья…
На Увара уставились, раскрыв рот.
— Сами подумайте. Человек выпьет немножко — глазища становятся хитрющими. Выпьет много — взбесится, убить может. Наполнит живот свой до отказа — в грязь плюхнется!
Трактир дрогнул от смеха. А что еще в таком месте делать? Уши вино не пьют.
Вавила обнял Гераську, спросил:
— Спой что-нибудь, парень! Сердце песню просит. Чего-то оно растревожилось. О своем селе расскажи, о Сеськине. Как там маются, порожние амбары, поди, подметают?
— В родимом селе давненько был… С тех пор, как купец Строганов за Кузьмой Алексеевым посылал. Я ведь себе не хозяин, сам знаешь, — попытался оправдаться Кучаев.
— И-и, не говори, брат. Наш купец-то по Петербургу на тройках катается, а мы тут на него хребет ломаем…
Перед глазами Гераськи встала дочка Уварова, Катерина. Он постоянно думает о ней. Но сладкие мысли его грубо оборвал сидящий напротив монах. Маленького роста, тщедушный и худенький телом, за столом он сидел на самом видном месте, как черная бородавка на лице.
— Вашу бабку Таисью в костер надо, колдунья она!.. — зло прошипел монах в ответ на недавнее упоминание Увара о лесной старушке, известной в округе.
— Да отчего она колдунья? Не колдунья она вовсе, а ворожея, знахарка, болезни излечивает разные. Лысковские бабенки принесут ей кувшин молока или блинов, она им судьбу предскажет. Чего тут плохого?
Монах снова встрял в разговор:
— Не верю я ворожейкам! Как Ева заманила Адама, так и эта любого проведет. Против сильного воина я бы с мечом пошел, только бы не против этой ведьмы. Не заметишь, как голову потеряешь. — И вдруг совсем о другом начал. — Двадцать шагов от того дуба лишь… Дед мой так говорил! Он солдатом у Пугачева служил, именно там он их и накопил… Двадцать пять шагов, говорю…
Вавила толкнул его в плечо, зарычал:
— Закрой рот, дурак!
Трактир взвыл.
Гераська словно очнулся, проморгался, огляделся. Какая сила заставила монаха говорить о тайном? Тут Вавила толкнул его под локоть.
— Как, на базар завтра идем?
— Пойдем, — кивнул Гераська. А у самого в голове неотступно вертелась мысль о дубе, который искали монахи. Тут определенно что-то не так…
Монастырь на левом берегу Волги виднелся издалека. Вот шесть высоких белых башен. Позади них, где небо два собора за плечи качает, царскими шлемами серебрились купола.