Кузьма Алексеев

Доронин Александр

— Медовуху не попробуешь ли, ваша светлость? — обратилась она к князю. Ласково сказала, не поворачивая в сторону Волчары даже головы.

— Немного выпью…

Ксения наполнила ковшик. Брага пахла медом и душицей. Князь вытянул хмельную до дна. Протягивая пустой ковш женщине, схватил ее руку, погладил. Рука пухленькая, косточки тоненькие.

— После баньки уху не сварить ли?

— Кхм… неплохо было бы, неплохо, — очнувшись, как от сна, проговорил Грузинский. — Иди готовь…

Волчара помог князю выйти в предбанник, одел его.

— Хозяин,

а твоих парней не позвать? — спросил Волчара.

— Место собакам на улице! — отмахнулся князь.

После возвращения из бани хлебали уху. Ксения глядела на мужчин из предпечья, не решаясь садиться с ним за один стол. После ужина князь бросил Волчаре:

— Знаешь, где волки ночуют?

— Под кореньями деревьев, думаю, там, где теплее… — ни о чем не подозревая, простодушно ответил мельник.

— А-а! Выходит, знаешь! Тогда иди на свое место! Попутно и охранников моих понаведаешь!

— Они на мельнице, там и переночуют, — подала голос женщина.

— Тогда и я пойду, — пятясь к двери, Волчара злобно сверкнул глазами на женщину. Та отвернулась.

Князь давненько не касался женского тела. И теперь от предвкушения удовольствия он опьянел, как от медовухи.

Архиереевы «уроки»

Давным-давно уже закрылись магазины и лавчонки. На улице Лыскова лишь изредка раздавался лай собак да сонный стук колотушки сторожа. Летняя ночь накрыла землю густым туманом. Ни шороха, ни звука. Приказчики спят на мягких перинах, мастеровые — на скамьях, положив под голову старые зипуны, нищие — в своем клоповнике на соломе, мечтая увидеть хотя бы во сне пироги да кусок жирной рыбы. Отдыхает и Волга. Ни ударов весел, ни движения волн. Река устала от непрерывного движения баржей и лодок, бороздивших ее водную гладь, и ночью блаженно вздыхала, наслаждаясь покоем.

В прибрежной низине, роняя вокруг искры, горел одинокий костер. Перед ним сидело двое табунщиков. В костре пеклась картошка. Дожидаясь своего позднего ужина, они говорили о своей жизни, прожитых днях и годах, проклинали старост и полицейских, которые, по их словам, последние капли их кровушки высасывали.

Мужики только тем себя и тешили, что Бог окажется милостив и худшего ничего с ними не произойдет.

Вокруг паслись, пофыркивая, лошади: арабские скакуны и орловские рысаки.

— Гляди-кось, пегий-то опять в сторону Волги пошел, — сказал молодой пастух. — Пойду-ка поверну.

Было далеко слышно в тишине ночи, как он кричал, хлопал кнутом.

И снова покой. Лошади собрались вокруг костра, поглядывая на горящее пламя красными глазами.

Парень вернулся на прежнее место, вынул палкой из затухающего костра печеную картошину, подул на нее, огорченно проговорил:

— Пегий захромал, пропадет конь ни за грош, виноваты будем, стало быть…

— Это не наши заботы, парень, — у него хозяин имеется. Пусть Жигарев, строгановский управляющий, в кузню пегого ведет, — успокаивал молодого пастуха

его напарник, небритый и нестриженый старик, седые волосы его доходили до самого пояса. — Наше дело — сторона: было бы стадо в сохранности.

— Пегий — коняга славный, из доброго племени, жалко, ноги попортит, — не отступался молодой. Ему годков двадцать. Приплюснутый нос, широкоскулое лицо. Наклонился над костром, о чем-то задумался. — На реке лодку видел, — после недолгого молчания молвил он тихо, боязливо прислушиваясь к чему-то. — Без весел, в нашу сторону двигалась. Неторопко так. Вдруг кто лихой?!

В растрепанной бороде старика сухая травинка задрожала.

Молодой опять тронулся в сторону реки. Когда вернулся, поеживаясь, подошел к храпевшему напарнику:

— Хватит дрыхнуть! Пастухами нас наняли не сны разглядывать!

Спящий открыл глаза, хрипло бросил:

— Отстань, пиявка!

— Там в лодке человек ничком лежит. Или это почудилось мне? Поближе подойти побоялся. У-у, хо-ло-ди-на!

— Разве на Волге мало бродячих людей, чего об этом беспокоиться-то? — бросил, поднявшись, широкоплечий.

— Много, да боюсь, воришки бы не явились. Жигарев придушит нас…

Старый выхватил из-за пояса топор.

— А эту штуку зачем я таскаю?..

Молодой махнул рукой, сел поближе к огню. Тихо вокруг. Только где-то в ближнем лесу прокричала ночная птица, но вскоре замолчала и она.

— Иди-ка пройдись, дружище, — строгим тоном проговорил старик, сам же снова прилег на свой зипун.

— Сам пройдись, если ножа или пули не боишься!

— Если празднуешь труса, тогда зачем меня взбутетенил? Никто бы и не знал, кого ты видел… — Старик поднял свой топор. Острие угрожающе сверкнуло при свете пылающего костра. — Востренный!..

Пошли вдвоем. На берегу реки долго вслушивались в окружающую тишину.

— Видел, наверное, на реке бревно и в штаны наклал, — фыркнул старик.

— Может быть, и бревно, но все-таки видел… — оправдывался парень.

— Напрасно ты сон мой оборвал, паря, прекрасный он был, черт тя задери! Теперь, глядишь, и не сосну, — бурчал старик.

— Лошадей уведут — Жигарев, говорю тебе, повесит нас.

— Замерз я как собака. — Стуча зубами, еле выговорил старик. — Пойдем-ка поближе к костру, там потеплее.

— К воде поближе спустится надо, — не отступал молодой. — Если лодки там не окажется — спокойно отдохнем…

За прибрежными кустами на пастухов накинулся пронизывающий ветер. Придерживая шапки на головах, огляделись.

Ни лодки, ни людей не видать. Одна водица речная поблескивала в тусклом свете месяца да клочьями плыл предутренний низовой туман.

— По шее бы тебе, трепло! — пробасил старик.

— Ей-богу видел лодку, братец! Не хотелось, как в прошлом году, когда увели жеребца, на соль и воду сесть…

Вернулись к костру. Тут со стороны леса вдруг раздалось тревожное конское ржание. Молодой бросил полуоблупленную картофелину, кинулся в темноту.