Кузьма Алексеев
Шрифт:
— Что тут понравится, пока одна грязь да сутолока, — раздраженно сказал Грузинский.
Мимо них вереницей двигались носильщики кирпичей, то и дело покрикивая:
— Посторонись! Мешаешь!
За этим с любопытством наблюдал артельщик. Низенького роста, со взлохмаченной головой невзрачный человек. А вот глаза его за людьми пристально следили, словно веретена, острые, подвижные. Заприметив что-то неладное в цепи рабочих, поднявшихся с грузом кирпича на леса, неожиданно крикнул высоким голосом:
— Эге-гей,
Один из носильщиков со своей корзиной споткнулся, перегнулся через перила и упал вниз. Хорошо, что вовремя успел сбросить поклажу с плеч.
Корнилий накинулся на потерпевшего:
— У, нечистая сила, ослеп совсем, что ли? Где глаза твои были?
Парень, с трудом поднимаясь с земли, повернулся в сторону игумена, прошипел:
— Вставай вместо меня, узнаешь!
Корнилий посохом изо всей силы ударил носильщика и накинулся на подошедшего артельщика:
— Где ты нашел такого бунтаря? Чтоб духу его здесь не было!
— Игумен, и так рук не хватает, никто на тебя даром не хочет работать. Вчера двое сбежали. — Аспин тоже едва сдерживал гнев. — К тому же несправедлив ты к бедняге. Это крепления лесов не выдержали, вот носильщик и упал.
Перед Корнилием поставили побледневшего, испуганного плотника.
— Леса ты ставил, да? — игумен с головы до ног оглядел его, словно изъян выискивал.
— Я, игумен.
— Пошто не следил, как их крепили?
— За всеми разве уследишь? — тот в испуге попятился.
— Эй, полицейский! — крикнул игумен. — Под замок его, пусть посидит в темной с крысами, поумнеет.
Плотник умоляюще поглядел на артельщика — тот от него смущенно отвернулся.
— Ладно, Егор Александрович, потешились с дураками. Пойдем-ка в мои хоромы греться. — И, подняв повыше полы рясы, игумен пошагал со стройки, не оглядываясь на князя.
В келии их ждал обильно накрытый стол. Был даже жбанчик с виноградным красным вином. Корнилий принялся жаловаться на владыку Вениамина: с монастыря требует великие подати, говорит: «Христос велел делиться!»
— Денежками ему плати, хлебушком и людской силушкой… Целую зиму наши монахи храм подымали в нижегородском кремле.
— И у меня с губернским начальством нелады, — раскрыл свою душу и князь. — Руновский прислал мне письмецо, где стращает судом великим. Беглых, дескать, много собрал… Что я, виноват что ли, раз бегут от хозяев? Лысково — мешок денежный, село надежное. Рабочих рук не хватает. Не стану их привечать — разбойничать пойдут по дорогам…
— И то верно, князюшка! Господь тебе поможет, и все встанет на свое место, — поддержал собеседника Корнилий.
— Мною привезенный язычник у тебя живет? — наливая в чай вино, спросил Грузинский.
— Куда он денется! — встрепенулся игумен. — Кузьму Алексеева в храм божий водим, пред иконами на колени ставим, чтоб прощения у Господа просил.
— Покорился
— Увы, упорствует! Да куда он денется? Крещеная ведь душа, этот Алексеев, только крест-то у него в груди поперек стоит! Ничего, мы поправим!
Домой Грузинский уехал поздним вечером. Корнилий прикорнул на кровати, думая о том, как обманывал, бывало, свою братию. Монахи усердно копили деньги, добывали разными путями: нищенствовали, неустанно работали, перевозили людей на паромах через Волгу, пошлину за базарные места брали и прочее. Монахи, понятно, думали: всё в казну монастырскую идет. Их игумен — чистейшая душа. А он, Корнилий, много тех денег в Нижнем на золото обменял…
«Господи, прости мя», — вздохнул тяжко игумен. Бог ему все простит, он уверен.
И увидел он сон. Шагает как будто с Кузьмой Алексеевым по берегу Волги, а навстречу монах и говорит им: «Расставайтесь, покуда грехи ваши не приметил Господь». И тогда Корнилий стал оправдываться: «Немножко я помучаю Кузьму, а потом пусть Вениамин возьмет его для допроса». Сказал это и оглянулся на Алексеева, а вместо того — крутой бережок да бьющие в глаза синие волны…
Проснулся Корнилий в горячем поту, а в правом боку — острая боль.
Мутные и холодные волны могучей реки весной хозяйничали в Лыскове зачастую. Вот и ныне они затопили нижнюю улицу, ближайшую к Волге. По ней плыли бревна, солома, обломки досок и прочий мусор. Люди на лодках и лодочках, на плотах и плотиках, как могли, спасали нажитое.
Стоя на крыльце своего особняка, Строганов ругал управляющего:
— У, морда, ты все мое добро на ветер пустишь! Сколько раз тебе твердил: соль на верхние склады перегрузи! Не послушался, стервец, платить за убыток будешь!
Поднялся бы более громкий скандал, да тут на крыльцо купчиха ястребом вылетела. На ней желтый сарафан и коротенькая дубленка, на ногах такого же цвета сапожки.
— Что толку в вашей ругани, балбесы! Пока вы тут глотки дерете — остальное потонет. Ступай, — повернулась она к управляющему, — бери мужиков и спасай, что еще можно!
Жигарев тут же повернулся и побежал в сторону амбаров, где суетились работники. У Силантия Дмитриевича в груди захолонуло, разлилось приятное тепло. Славная женка у него, что ни говори. Всегда его спасает! Мимо ее острых, строгих глаз и соринка не проскочит. Только по одним лысковским конторам за день по пятьдесят раз сто слуг проходят. Каждому надо дать дело, проверить результат, каждого накормить-напоить, все ссоры-раздоры уладить. Самолюбивая купчиха крепко держала ключниц, конюхов, приказчиков. Сама нанимала бурлаков — их лямки примеряла…