Кузнец
Шрифт:
– Ладно, – говорю. – Давай заедем.
Подъехали. Домина огромный, из двух частей состоит. Одна – вполне себе дом, этажей пять. Форма странная. Но в Хабаровске много странных домов, особенно тех, которые до советской власти. Люди строили не по плану, а как душа поет. Вот и этот был странный, хоть и изрядно разваленный. А вторая часть дома – какие-то резервуары непонятные. Вглубь, под землю уходят. Зашли. Поднялись на верхний этаж. Там обычно неформалы сидят, но в тот день никого не было (кстати, именно оттуда мост на купюру и снимали. С этой точки часто ходят Амур фотать).
– А ты знаешь, почему этот дом называют башней архитектора?
– Не знаю, – буркнул я.
– Говорят, что один архитектор хотел построить прекрасный дворец. А большевики, увидев, что не могут его использовать по назначению…
– А что они хотели?
– Неважно. Это легенда. Ты слушай.
– Хорошо.
– Так вот. Большевики разозлились и решили его не просто расстрелять, а замуровали где-то здесь в стену. Поэтому дом не могут ни закончить, ни разрушить. Это душа архитектора им не дает. Потому здесь люди пропадают. Просто входят в башню архитектора и не выходят.
– Веселая история, – улыбнулся я.
– Грустная. Пойдем, я тебе покажу, где стена архитектора. Там, где он замурован.
– А надо? Все-таки уже темнеет. Может, в следующий раз?
– Андрей, ты не понимаешь. Никаких следующих разов не бывает. Есть только сейчас.
Она схватила меня за руку и потянула куда-то в сторону резервуаров. Поплутав по руинкам, ловко обходя экскременты разных эпох, наверняка имеющие историческую ценность, мы оказались в небольшой комнатушке над провалом, уходившим куда-то в темноту.
– Пошли быстрее, – крикнула Люда, перебежала по хлипкому деревянному мостку и скрылась в дверном провале. Делать было нечего. Я вступил на мостик. Видимо, он не был рассчитан на мой вес. А может быть, я просто особо везучий. Только доска скрипнула и переломилась. Я полетел вниз, в темноту. Обо что-то изрядно ударился. В голове вспыхнуло. За вспышкой наступили кромешная тьма и боль. Я отключился.
Глава 2. На Илимском волоке. Время пока непонятное
Болело плюс-минус все. В голове стучали молотки. И так, знаете, навязчиво и больно стучали. Перед глазами колыхался туман. Где я? В больнице? Поскольку болит все, то явно не на том свете. Я попытался закричать, позвать кого-нибудь. Есть же у них какие-то обезболивающие – пусть вколют скорее! Терпения нет. Вышел какой-то невнятный хрип. Постепенно марево от глаз отступило, но яснее не стало. Я лежал на чем-то мягком, но непонятном. Явно не на постели. Запах от всего этого мягкого шел какой-то прелый и неприятный. Причем, это мягкое отчетливо покачивалось, двигалось. Перед глазами поплыло чье-то лицо, только на Люду оно было не похоже. Сначала показался какой-то не вполне понятный старик восточной наружности – в странной одежде наизнанку, в сапогах, натянутых явно и демонстративно наоборот. Он что-то говорил, но слов было не разобрать. Да и само «изображение» старика как-то не выстраивалось, то и дело шло рябью, в расфокусе.
Когда с трудом сосредоточил взгляд, всплыла еще чья-то непонятная, но уже
– Онушко, живой! Ох, брат, думали уже насмерть тебя хозяин помял!
Какой еще Онушко? Онушка. А, – сообразил я, – уменьшительное от Онуфрий. Почему-то вспомнилось студенческое: «Отец Онуфрий, обходя окрестности Онежского озера, обнаружил обнаженную Ольгу». При чем здесь Онуфрий? Тем более, что не помню, что там дальше с ним и Ольгой было. Бред какой-то.
– Мужик, ты кто? – выдавил я из себя.
– Какой я тебе мужик, Онуфрий? – обиделась физиономия. – Я – поверстанный казак, как и ты. Макар я.
Яснее не стало. Почему-то я Онуфрий? Какой-то Макар, который поверстанный казак, как и я. Ох, блин. Похоже не на нормальную больничку, а на психованный дом. Гады, где я?
Эх, судьба моя злодейка… Как ни крути, а невезучий я, да и парни со мной. Жили мы в стольном городе Тобольске. Здесь и государев наместник, и главная таможня, чтоб людишки государеву казну из Сибири не растаскивали, подати платили. Кто из Руси в Сибирь едет или обратно на Русь возвращается – все через Тобольск едут. И потому здесь столица Сибири. Есть здесь и служки разные, и дьяки с подьячими. Есть стрельцы и солдаты. Но главная сила – казаки. Вот я казак. И родитель мой казаком служил. Только преставился он. Ну, я уже своим домом жил. Службу служил. Караваны торговые и государевы сопровождал. А как вольное время выдастся, ездили с дружками моими охотиться или на какой еще промысел.
Вот как-то шли мы с ними лесной дорогой. Конными шли. А тут – какие-то людишки непонятные, тоже конные, одеты в добрые брони. «Посторонись, голытьба!» – кричат. Один так прямо кнутом на меня замахнулся. На меня! На казака! Друг мой, Алешка, кнут тот поймал, да как дернет! Тот, который в брони, наземь и рухнул. Его дружки на нас набросились, только ведь и мы не лыком шиты! Один Онушка чего стоит. Огромный, что твой медведь. А Алеша не гляди, что ростом не вышел – ловок, как рысь лесная. Побили мы их. Кого насмерть, а кого так, попужали. Бежали они, аж пятки сверкали. В добычу досталась пара броней добрых да серебряных алтын несколько горстей. Едем довольные: и казака имя доброе отстояли, и хабар хороший забрали.
Не успели мы до дома доехать, как стрельцы нас в оборот взяли – дескать, мы на государева гонца напали. Посадили нас в холодную избу. Приходил от воеводы важный дьяк, долго кричал и грозился. А мы только молчим. Ведь все наврал тот посланник. А вера ему, а не нам. Вечером зашел наш сотник, сын боярский Никодим Нилыч. Знаю, говорит, ребятки, что вины вашей тут нету, только шум большой идет. Собирайтесь-ка вы в город Енисейск. Бумаги я на вас выправил. Поживите там. Голому собраться – только подпоясаться.