Кузнец
Шрифт:
Обоз захватили мы знатный. Правда, пороху было максимум пуда три в деревянных бочонках. Я думал, что должно быть больше, но всякое даяние – благо. Зато целых пятнадцать бронзовых пушечек. Пушки – дрянь. Но бронза – это вещь. Плавится легко, обрабатывается еще проще. На мое удивление в обозе оказалось много ценных вещей. Были шелковые ткани, был чай, были специи. Они что, торговать собирались? А, может быть, себя любимых побаловать? Было там и изрядно золота и серебра в кованном сундуке. Думаю, походная казна. Сколько там в рублях и копейках, не скажу. Монеты покрупнее московских. Но уже глазами видно, что много. Честно сказать, побольше, чем у меня в войсковой казне заныкано. Причем, четверть всего металла – золото. С ним у меня и вовсе грустно.
Так, монеты забираем, порох забираем. Остальное – дуваним по правилам. Атаману, мне, – десятая часть. Остальное делим на доли. Десятникам – две доли, сотникам – четыре. Дуванили дня два. Я старался, чтобы никто обиженным не ушел. Не скажу, что все получилось. Поорали и потолкались казаки от души. Но до потасовок и больших обид не дошло. Из своей казны я выдал по полтине серебра каждому бойцу. Пока спорили про хабар, гонец на лодке плыл по уже не частой шуге, за время сидения лед прошел, к Благовещенской крепости. Теперь пешим ходом Амур не пересечешь. Нас, считай, четыре сотни, обоз, лошади. Их тоже бросать жалко. На них не только в поход, на них и пахать можно.
Не прошло и недели, как к крепости пристал караван стругов. Долго грузились, перегружались. Один чуть от жадности не утопили. Вовремя Макар хватился, что струг чуть не по борта в воду ушел. Только барахлом богдойским загрузили четыре струга. На один загнали пленных. Тоже пополнят когорту работников ЖКХ. Сами набились в оставшиеся, как сельди в бочки. В крепости остались полсотни казаков и две пушки. Задержать врага и отправить гонца их сил хватит. Да и не думал я, что в ближайшие пару лет сюда кто-то сунется.
Шли не долго, но трудно. Тесно, скучено. На ночевках, на которые подплывали к берегу, хоть немного получалось размять кости. Готовили еду на костре. Ночами думал. Мое послезнание начинает ощутимо слабеть. Хотя по срокам осада Кумарского острога почти совпала с прежней историей, но прошла она совсем не так. Ну, насколько я помню по описаниям. А вдруг Шархода решит заявиться пораньше или позже? Тут надо как-то хитро сыграть. Подумаем.
Все хорошее, как и все плохое когда-нибудь кончается. Кончилось и это плавание. И если саму дорогу можно смело отнести в категорию «плохое», то встреча сюда никак не вписывается. На пристань вывалило едва не полгорода, с колокольни лился звон недавно привезенного и установленного колокола. Впереди стоял о Фома в праздничном облачении. Рядом с ним и мои ближние люди, и никанец Гришка, и даурский князь Туранчи с родней, сотни родных и близких людей.
Еще бы, страшные богдойцы были не просто остановлены, а разбиты. Страх оказался нестрашным. У людей был праздник, торжественный молебен не вместил и десятой части желающих. Люди толпились на площади перед церковью. Все же она маленькая. Нужно больше строить. Да и в Албазине нужна церковь. Проблема, однако. Подумаю. Но только потом. Пока не до того.
Перед тем, как полностью отдаться веселью, решили мы похоронить павших товарищей. Место выбрали уже давно. За городом, над рекой. Отец Фома освятил его, оградой обнесли. Там и хоронили. Теперь здесь, на кладбище лежали тела павших. Толпа молча слушала литургию, крестясь и утирая слезы. Когда отец Фома закончил, я вышел перед народом, поклонился.
– Тут, такое дело, говорю. Гибнут наши братья. Воинский удел такой – защищать и смерть за то принимать. Но у них жены остаются, дети малые. Нет хуже доли, чем вдовья или сиротская. Потому решил я, что семьи, где казаки за нас живота не пожалели, будут получать от казны довольствие за своих отцов, мужей. Помогать им будем всем миром, чтобы из сирот настоящие казаки вырастали. Либо ли вам такое, братья?
Какое-то время люди молча думали. Конечно, и до того, жен и детей павших
Потом начался пир. Как и прежде, на площади, теперь уже замощенной и застроенной кругом, поставили столы, вывалили на них все самое-самое, что было. А было много чего. Праздновали, пили и веселились до поздней поры. На следующий день отходили, провожали дауров и бираров с солонами, одаривали их, сами принимали подарки. Только через день началась работа. На этот раз тучи стали надвигаться из Якутска.
Глава 5. Гатлинг
Не успел я решить или, по крайней мере, отодвинуть беду со стороны богдойцев, как начались беды от воеводы-батюшки, Михаила Семеновича Лодыженского. Мало тому было, что ясак с Приамурья шел больше, чем со всего остального воеводства. И не одни только меха, а шелк, чай, специи, которые у персов только за золото покупали. Решил он сам в моих землях еще ясак пособирать. Отправил он сюда сборщиков. Только для моих дауров и тунгусов эти сборщики были такие же тати, как и любые другие. Как поступать с татями они знали. Так и поступили. Ищите теперь их косточки по лесам, да по сопкам. Когда про негостеприимных данников стало известно воеводе, написал он мне грозное письмо. Требовал суд над разбойниками, и о том ему доложить. Кто еще тут разбойник, учинить нужно.
Я не стал выпендриваться. Написал велеречивое письмо, что суд строгий и справедливый по государеву слову устроил. Разбойники наказаны. И ведь не соврал. Кто, как не разбойники, по два раза дань берут? И не за защиту и торговлю, а за просто так. Правда, про это я писать не стал. Зато напомнил, что не плачено в Приамурье казакам жалование уже два года ни денежное, ни хлебное, ни пороховое. А сидим мы, сирые, голы, босы и голодны. Ну, и челом бьет приказчик земель по Великой реке Амур Онуфрейко Степанов сын.
На какое-то время заткнулся воевода. Правда, жалования не прислал. Собственно, кроме пороха, мог бы и подавиться своим жалованием. Конечно, порох был. Только уж очень быстро расходился. Приходилось его тайными путями доставлять. Но успокоился Лодыженский ненадолго.
Отправил он «для ясачного сбора» на Шилку и Амур дворянина Федора Пущина. Это было уже совсем запредельно, поскольку Земли за Байкалом уже год как ведал новый воевода Афанасий Филиппович Пашков. Точнее, не новый, а переведенный царским указом из Енисейска. В Забайкалье, получив по сусалам и от бурятов, и от хамниганов, и даже от енисейского казачьего головы Петра Бекетова, отправленного Пашковым в Забайкалье, Пущин бежал на Амур. Мало того, стал здесь мне права качать. Когда ему объяснили, что вам здесь совсем даже не тут, заткнулся, был посажен на струг и отправлен восвояси.
Кстати, про Петра Ивановича Бекетова. Перед самым началом Кумарского дела, пришел и он. Его казаки смогли поссориться с даурским князем Гантимуром. Тот взяли отряд в осаду в новом острожке на Шилке. Страдая от голода, Бекетов со товарищи все же смог прорваться на реку и по Шилке выйти ко мне. Тут и остался. Для меня Бекетов был сибирской легендой. Я сам возил его по освоенной части Приамурья. Енисейский казачий голова был уже немолодой, за пятьдесят лет. Он с удивлением осматривал города, крепости, пашни и уже совсем не маленькие стада, пасущиеся на заливных лугах у Амура и Зеи. Дивился одетым в кирасы и стальные шлемы казакам, обилию пушек. С изумлением наблюдал почти родственные отношения между русскими людьми и туземцами. Словом, решил знаменитый атаман и второй человек в Енисейске дожидаться со своими людьми воеводу в Албазине. Ну, так и я не против. Есть официальный человек в Приамурье, и пусть батюшка-воевода заткнется в Якутске. Но Лодыженский затыкаться не хотел.