Кузнецкий мост (1-3 части)

Дангулов Савва Артемьевич

— Свят, свят… да во сне ли это или наяву? — взмолился Бардин, сжимая в могучих лапищах друга. — Нынче у меня жена на службу ходит, Сережа, и в доме мрак и холод… хоть беги обратно на Кузнецкий!.. — Он взглянул на Бекетова и вновь разверз необъятные свои клешни. — Я там пакетик со снедью нехитрой приволок, в миг единый оборудуем! Заходи, не робей.

Точно рукой сняло печаль с Бардина, откуда только и силы взялись? Как в лучшие дни, Егор Иванович нагреб из всех углов старых газет и журналов, притащил охапку дров и хвороста, щедро, в три спички поджег сухое крошево, и мигом загудело с веселым треском и присвистом в бардинском доме. А потом случилось то, что многократ наблюдал Сергей Петрович в большом и добром доме друга: Егор надел Ольгин фартук, закатал

повыше рукава, взял в обе руки по длинному ножу и, ударив их друг о друга, высек звон завидный. Тотчас же был распечатан сверток с нехитрой, но по нынешним временам отнюдь не скудной снедью, и к лихому посвисту огня прибавилось шипенье, бульканье, клокотанье, которое издавал большой оркестр кастрюль и сковород. Одним словом, когда часом позже на тропинке, ведущей к бардинскому дому, появилась Ольга, ей показалось, что дым валит валом из полуоткрытых дверей и распахнутых настежь форточек, в то время как труба, точно печь кузнечная под мехами, сыпала искрами. Этакого у нас давно не бывало, подумала Ольга.

Они сели за стол в восьмом часу, и Бардин все тянулся к Бекетову пухлой ладонью, норовя ухватить его за загривок.

— Невелик золотничок, а дорог… Невелик.

— Эко человека гордыня вздула! — пытался отбиться Бекетов. — Коли на то пошло, я не меньше тебя, Егорушка…

— Не меньше, золотничок, не меньше… — великодушно соглашался Бардин. Приезд друга разом обратил день ненастный в праздник, Егор Иванович был добр нынче. — Ну, рассказывай, с какой оказией примчался? Ты чего вспорхнула, Оленька? Ты нам не мешаешь…

Но деликатная Ольга, сказав, что хочет заварить свежего чаю, тихо удалилась.

— Итак, по какой надобности прибыл? Не за посольским ли жезлом?

Бекетов бросил на друга хмурый взгляд:

— Если знаешь, просвети… Знаешь?

— Земля слухами полнится…

— Ну, не томи…

Бардин подумал, что, стремясь раззадорить Сергея Петровича, он, пожалуй, хватил лишку, не так уж много он знал, чтобы вести себя таким образом.

— Урочные три года на исходе… Считать умеешь?

— В такой мере, пожалуй.

— Коли три года стукнуло, может, есть смысл считать сначала?

— А я не хочу сначала. Вот… немца, как сказывали прежде, дорубаем, тогда поглядим.

— И… жезл посольский не по сердцу?

— Нет.

Бардин вздохнул.

— Узнаю Бекетова… Да здравствует Бекетов!

— Спасибо за доброту.

— У нас есть с тобой день. Завтра наденем резиновые сапоги и пойдем в лес. Там под соснами да березами тишина первозданная… Утро все-таки вечера мудренее, а?

— Я сказал, нет.

Но поутру, как загадал Бардин, они действительно отправились в лес, отправились, как это бывало прежде, в самую чащобу, однако за три долгих часа к вчерашней беседе не вернулись. Бардин подумал, что друг его для себя этот вопрос решил, а это значит, решил окончательно, и не было смысла переубеждать. К тому же разговор, который возник между ними на их долгой сегодняшней тропе, представлялся Егору Ивановичу значительным и, пожалуй, увлек его. Почин на этот раз принадлежал Сергею Петровичу, судя по тому, как Бекетов начал этот разговор и с какой последовательностью продолжил, он хотел обстоятельного диалога, при этом заметно стремился к тому, чтобы узнать мнение Бардина.

— Перед самым отъездом из Лондона дело привело меня в Вестминстер, — произнес Бекетов с той раздумчивой, даже чуть вяловатой неторопливостью, с какой, это хорошо знал Бардин, его друг начинал разговор, у которого от зачина до конца были не столько сажени, сколько версты. — На хорах было больше народу, чем обычно, и у многих, как я заметил, газеты: именно в этот день были напечатаны телеграммы о битве за Рим, накануне союзные войска заняли Кассино… Нетрудно было заметить, что публика на хорах была возбуждена именно этой вестью. «Через две недели Рим падет!» — как ни случайна была эта фраза, я услышал ее здесь трижды. Я вышел из Вестминстера, намереваясь сесть в машину, стоящую неподалеку, когда толпа, в потоке которой я покинул здание, остановилась.

Я оглянулся и увидел Черчилля. Толпа успела раздаться, и те несколько шагов, которые он сделал к машине, он сделал быстро. Кажется, в Вестминстере был другой подъезд, но последнее время он им подчас пренебрегал, желая появляться на людях. Так или иначе, а при появлении премьера послышались аплодисменты, и нечто похожее на улыбку изобразилось на его лице. Машина отошла. Как мне показалось, встреча с Черчиллем отвечала настроению толпы — ее аплодисменты, ее возгласы, ее восторг были искренними. Рядом стоял господин в куртке из темно-серого сукна, вполне респектабельный. «Запомните, уважаемый, мы видели сейчас с вами человека, единственного из ныне живущих англичан, которого наши потомки отнесут к национальным героям, и справедливо отнесут… По крайней мере, так думаю я, — заключил он и вперился в меня. — А вы?..» Я сказал, что не думал об этом. Много больше, чем мои слова, ему сказал мой акцент, он понял, что имеет дело с иностранцем. «От вас я не требую иного, — точно говорил его взгляд, — а вот для нас, англичан, Черчилль — фигура национальная…» Как мы пойдем, верхним мостом или нижним? — спросил Сергей Петрович, по прежним своим походам с Бардиным он знал, что можно идти и одним мостом, и другим: один вел к возвышенной части леса, состоящей из сосны и березы, другой мост — к низменной, где рос кустарник и подлесок.

— Пошли к верхнему, нынче только там и сухо… — сказал Бардин, не распространяясь, он еще не видел всех вариантов разговора, который начал Сергей Петрович, но чувствовал, что там, в Лондоне, эта тема взяла Бекетова за живое.

— Прежде для англичан война была за морями, за горами и ощущалась, если отец или сын не возвращались домой. Теперь бомба проламывала крышу и начисто подбирала старых и малых… Поэтому Черчилль для этих людей был едва ли не спасителем, я не оговорился, не просто герой или там национальный герой, а спаситель… И вот коллизия: для англичан — спаситель, для русских — организатор интервенции, как он сам признавался неоднократно, враг революции, если называть вещи своими именами, долгое время не столько сторонник, сколько противник второго фронта… Согласитесь, что тут есть материал для раздумий.

Они перешли речку верхним мостом и, выйдя на тропу, которая едва заметно, но неуклонно забирала в гору, вошли в лес. Весенний лес на опушке был холодноват и ветрен, но по мере того как тропа уводила их вглубь, становилось безветренно и тепло. Они пошли тише, шаг их стал ровнее, голос не требовал напряжения, в самой интонации появилось нечто комнатное.

— Спаситель?.. — вопросил Бардин не без иронии. — Для всей Англии спаситель?..

Бекетов ощутил: где-то тут возникает у него с другом разночтение, где-то тут он скрестит с ним шпаги.

— Ну, что значит «для всей Англии»? Мнение это в Англии существует, и полагаю, что с годами оно не убудет, а возрастет…

Бардин грозно крякнул — признак того, что он готов если не боднуть, то выставить рога.

— Наверно, такое мнение в Англии существует, Сережа, но надо ли нам брать его на веру?

— Бери не бери, Егор, но это так: престиж, который завоевал Черчилль у англичан в этой войне, едва ли не незыблем…

— Так ли это, Сережа?

— Так, Егор.

— Не знаю, не знаю… — Бардин остановился. — Ты слышишь, как гудит шоссе?

Бекетов прислушался, гудение, казалось, шло из самой утробы земли, молодая листва, бледно-зеленая, почти желтая, и липкая, дрожала.

— Что есть Англия сегодня? — спросил Бардин. Систему доводов, к которой он хотел обратиться, следовало строить с азов. — Мастерская, пожалуй, самая большая на землях старушки Европы. Ну, разумеется, в этой мастерской есть хозяева, но не они же составляют большинство. А в остальном это рабочий народ, да, пожалуй, интеллигенты, которые ведают муниципальными делами, лечат людей и учат ребят грамоте. Не могу допустить, чтобы это большинство, думая о Черчилле, помнило бы только то, что он сыграл свою роль, чтобы оградить остров от вторжения, предав забвению все остальное…