Кузнецкий мост (1-3 части)
Шрифт:
— Именно!.. Ну, в той же Генуе, помните? — Бекетов наклонился, приметив, что впереди замаячили огни переезда. Шлагбаум был закрыт, и, судя по всему, надолго — следовали военные составы, один за другим. Шофер выключил мотор, они вышли из машины. Небо над ними прояснилось, хотя ветер, дующий с моря, все еще был силен, правда, больше на высоте, чем у земли. Деревья, одетые листвой, были черны и неподвижны, точно горы, в то время как облака взвихрены и стремительны. — Нет, я говорю не о Ллойд Джордже, к которому он ездил на виллу Альбертис, и не о канцлере Вирте, которого он посетил неоднократно,
Но Багрич и не помышлял сдаваться, отстреливаясь до последнего патрона.
— Да, тогда, быть может, в этом был резон, а теперь? — вопросил полковник. — Нельзя же считать резоном приглашение, которое вы получили от Хора на танковые маневры?
— Нет, конечно, танковые маневры не в счет, — заметил Сергей Петрович невозмутимо. — Как не в счет… большой десант на континенте, который мы сможем с вами наблюдать по приглашению Хора…
Багрич онемел — всего ожидал многоопытный полковник, но только не этого.
— Вы полагаете, что… известные перемены коснулись и Хора? — полюбопытствовал Багрич, выдержав паузу. — Был кливденцем, а стал почти левым лейбористом, так, Сергей Петрович? — Багрич вдруг обрел дар речи, можно было подумать, что не сила, а слабость сделала его таким, не сознание своей правоты, а сознание своей неправоты.
— Нет, он был кливденцем и, возможно, даже остался им, но и в этом случае есть смысл для нас иметь дело с ним. — Машина вырвалась наконец на «свободную воду» и прибавила скорость. Пошли пригороды столицы, шофер вынул карту, без нее в чересполосице лондонских пригородов не разберешься. — Есть смысл… для нас, — повторил Сергей Петрович. — Но всесильные сомнения могут не обойти и Хора. Чем черт не шутит, может и Хор перемениться!..
— Вы еще верите в чудеса, Сергей Петрович?.. — Багрич наклонился, не отрывая глаз от ветрового стекла, — машина вышла на Бейсуотер, посольская улица была рядом.
— Верю, разумеется… Необходимо лишь… самоотречение, как у Чичерина.
— Самоотречение, самоотречение… — иронически усмехнулся Багрич, и они вошли в посольство.
33
Корреспонденты вылетели в Крым, когда на мысе Херсонес заканчивался последний на здешней земле бой. Транспортный «Дуглас» доставил всю группу в Симферополь, корреспонденты переночевали под Ялтой и с восходом солнца отправились через Ай-Петри в Севастополь. Эта дорога была много длиннее приморской, но у военных тут был свой расчет — дорога шла через поля недавних сражений.
Май стоял здесь сухой и пыльно-белый. Знойное солнце точно выщелочило горы, чем ближе к полдню, тем больше они сливались с небом.
Тамбиев ехал в одной машине с Джерми и Хоупом. Старик Джерми, облюбовав место рядом с шофером, спал. Хоуп молча смотрел, как горная дорога уходит все выше. Как ни высоко забирала дорога, война оставила здесь свои следы, огонь
Иногда корреспонденты выходили из машин и, выбравшись на горную тропу, выстраивались караванной цепочкой. Справа были уступы гор, слева простор моря, едва ли не такой же пугающе неоглядный, как и небо. Что-то было в красоте этой картины неземное. Картина эта оставляла Хоупа равнодушным, будто красота эта была кажущейся, ненастоящей, похожей на мираж. Наоборот, когда в перспективе ущелья вдруг обозначилась синеватая гладь Западной бухты, а за нею в еще более синей полумгле панорама Севастополя, американец заметно затревожился и будто воспрял.
— Вы давно перечитывали толстовские «Севастопольские рассказы»? — спросил Хоуп Тамбиева. — Давно? А я только что… Необыкновенная книга! Была ли до нее в литературе истинная война?.. Война, где есть смерть, страдания?..
Тамбиеву показалось, американцу доставляло удовольствие встать спиной к панораме гор и моря, едва ли не самой красивой на этой земле, и говорить о муках войны и смерти. Но ведь и у Толстого в рассказах не столь уж роскошен здешний пейзаж, а есть ненастье войны и смерть.
— Мне сейчас сказали ваши военные, что они трижды посылали парламентеров на Херсонес, предлагая мир, а потом подвели артиллерию, дав слово огню, — произнес он, глядя в землю, он упорно продолжал смотреть в землю, точно в ней, и только в ней, пытался найти ответ. — Вы поставьте только себя на место этих двадцатилетних парней, призванных защищать обреченное и гибнущих бессмысленно…
— Сказать по правде, мне трудно себя поставить на их место, господин Хоуп… — произнес Тамбиев, в тираде американца ему послышалось сострадание.
— Почему, простите?.. — Хоуп не без труда оторвал глаза от земли.
— Потому что прежде чем погибнуть в Севастополе, они истребили тех, кто оборонял Севастополь, а для тех это была не завоеванная земля, а земля отчая…
— Но тогда… тем более они заслуживают сострадания, господин Тамбиев, — произнес Хоуп, в его глазах жила неприязнь.
— Сострадание как награда за их доблести в России, господин Хоуп? — спросил Тамбиев. В Котельниково американец был не таким христосиком, каким он вдруг явил себя в Севастополе.
— Я вас не осуждаю, господин Тамбиев, — произнес он с явным желанием не обострять разговора. — Больше того, быть может, на месте русских и я бы сказал то же, но для меня сейчас важно иное… — Его взгляд смягчился, он старался предотвратить взрыв. — Я писатель, и свою правоту я проверяю с помощью нехитрого опыта: вот последуйте за мной и постарайтесь мысленно перенестись на пятьдесят лет вперед и взглянуть на все это оттуда… Так же вы будете непримиримы или проявите терпимость, какой сегодня нет? А согласитесь, что мнение наших с вами детей будет ближе не к вашему нынешнему мнению, а к тому взгляду, который вы обнаружите через пятьдесят лет. Так ведь?