Кузница Тьмы
Шрифт:
В зале стало тише, свечи превратились в короткие огарки; усталые слуги уносили тарелки и кружки. Оставались занятыми лишь несколько столов. Она еще распоряжалась за одним из столов, хотя сослуживцы уже отключились, сгорбившись в креслах; когда она встала, наконец, чуть заметно пошатнувшись, и побрела к Галару... он только тогда понял, что ждал ее. И что она это знает.
– Как поживает твое мужество, Галар Барес?
– Алкоголь делал слова отрывистыми, что он помнил еще по прошлому.
Он смотрел, как женщина садится в оставленное Келларасом кресло. Вытягивает
– С юга прискакали?
– спросил он.
– Откуда бы еще? Патрулировали форулканские границы.
– Трудности?
Она покачала головой.
– Тихо. Не как в старые дни. Но ведь теперь все не так, верно?
– Да, всем нужно двигаться вперед.
– Ох, все так и делают, верно. Подумай о моем супруге: разве мог он достичь большего? Манящая Судьба, временные форты, пригоршня заблудших и слабосильных под командой. Вот истинная служба государству, разве не правильно? А?
Он изучал ее.
– Это великая ответственность.
Она резко захохотала и отвела глаза. Правая рука выбила по столешнице неровную дробь и вновь замерла.
– Все мы ездим по границам, словно проверяем своим пределы.
– Не все.
Она глянула на него, чтобы снова отвести глаза.
– Ты пария в Цитадели. Тебя считают наглым и небрежным, но ты не такой, Галар. Никогда таким не был.
– Похоже, у меня мало общего с обитателями Цитадели.
– Мы выбрали тебя именно по этой причине.
Он поразмыслил и вздохнул.
Женщина подалась вперед: - Это не было наказанием, Галар. Никогда.
Однако он знал, что было.
– Знаешь, ты мог бы взять в постель жрицу. Пусть любители безбрачия пялятся в стены келий - это не путь для таких, как мы. Мы солдаты, и аппетиты у нас соответствующие.
– Хорошо ли тебя кормили в последнее время, Торас?
Как всегда, колкость не возымела на нее действия.
– Вполне, - сказала она, откинувшись в кресле.
– Наверное, тебе не понять, но именно уверенность в верности мужа позволяет мне заниматься всем этим.
– Ты права. Ничего не понимаю.
– Я ему не ровня. Даже надежды сравняться не было с самого начала. Я всегда шла по канаве, а он по дороге. Трудно так жить день за днем.
– Никакой канавы, Торас. Никто не видит в тебе слабины - ради Бездны, ты командуешь Легионом Хастов!
– Это не имеет отношения к военным чинам или заслугам.
– Тогда к чему имеет?
Она лишь потрясла головой.
– Мне тебя не хватало, Галар.
Однако взглядом с ним так и не встретилась. Он не знал, слушают ли их остальные, пытаясь разобрать слова. Вряд ли. Слуги уже вносили в зал охапки тростника, чтобы застелить пол, кто-то пьяно пел, путая строчки, ему вторил громкий смех. Глаза слезились от повисшего дыма. Он пожал плечами.
– Что же делать?
Женщина встала и хлопнула его по плечу.
– Иди к себе. Поздно.
– А ты?
Она отвернулась с улыбкой.
– Все дело в смелости,
Он следил, как она возвращается в прежнее кресло, наливает кружку из кувшина - и понимал, что ночь проведет не в одиночестве. Вставая, выходя из зала, он думал о квартире в Цитадели и узкой койке, в которой никогда не бывало жриц. А потом о Калате Хастейне, лежащем на матрасе в каком-то северном форте. Двое мужчин, живущих в одиночестве, ибо такова их натура, их выбор: оставаться одинокими, если нет любви.
А женщина, которую они поделили... она ничего не понимает.
Уже три дня Кедаспела был избавлен от компании Хунна Раала и Оссерка. Он даже не видел, как они уехали, и Урусандер не упоминал, куда они удалились и с какой целью. Это его удовлетворяло, ибо позволяло работать над портретом без мучительных атак невежественных комментаторов, без нелепых советов и безумных бесед за ужином. Избавляясь от кандалов ожиданий своих приверженцев, Урусандер становился совсем другим; споры по множеству тем оказывались вполне сносными, почти оживленными, и Кедаспела уже начал ждать закатных пиршеств.
И все же ситуация раздражала. Работа оставляла его нетерпеливым, сердитым и неудовлетворенным. В конце каждого сеанса он сражался со сном, заставляя себя тщательно промывать кисти и мысленно просматривать линии набросков - не нужно было даже смотреть на листы пергамента, так яростно они пылали перед внутренним взором. Лицо Урусандера преследовало его - такое бывало с каждым объектом, но в этот раз как-то по особенному.
Во всех художественных работах есть политическая составляющая, но на этот раз она слишком наглая, слишком смелая на его взгляд; он понял, что глаз и рука борются с открытой грубостью - изменениями тона, подчеркнутостью некоторых линий. Язык символов, одному ему внятный.
Живопись - война. Искусство - война.
Коллеги отпрянули бы в ужасе от подобных заявлений. Но ведь они почти все дураки. Лишь Галлан мог бы понять. Лишь Галлан кивнул бы и даже улыбнулся. Есть так много способов вести битву. Оружием красоты, оружием раздора. Полями сражений становится открытая местность или складки занавеса. Линии сопротивления, пятна засад, атаки цвета, отступление в перспективу. Так много способов сражаться, но любая победа кажется поражением - у него ведь нет власти над чужими глазами, и если искусство и способно осаждать души чужака, то лишь слепым штурмом невидимых валов.
Портрет Урусандера - перед которым он ныне сидит, пока мерцают и гаснут последние ночные свечи - запечатлел все раны Кедаспелы. Но кто заметит? Никто, даже Галлан. Нужно учиться скрывать ущерб. Глаз ублаженный - глаз соблазненный.
И Урусандер, действительно, весьма ублажен.
Он закончил. Уедет с рассветом. "Я написал мужчину, достойного стать Ей мужем. Они увидят его силу, решительную цельность, ибо это лежит на поверхности. Они не увидят скрытой стороны - жестокости под силой, холодной гордыни под суровой решимостью. Клинка осуждения, крепко сжатого рукой цельности.