Квартира муж и амнезия

Светлова Наталья

— Нет, поэта одного, неизвестного, — замотал головой Матвей. Больше ничего сказать не получилось. Сердце забухало, в горле пересохло, и уши, вдобавок ко всему, заполыхали алыми парусами.

— Спасибо. Я потом почитаю, ладно?

Матвей кивнул торопливо, развернулся и пошагал к лестнице, спиной чувствуя Аленин (насмешливый!!!) взгляд.

На следующий урок он не пошел. Не смог. Испугался, что не выдержит, если его стихи не понравятся. И если понравятся — тоже не выдержит. Вообще никаких последствий не выдержит! В общем, прогулял он три последних урока. А вечером мама позвала его к телефону:

— Мотенька, тебя к телефону, твоя одноклассница!

— Мотенька, — издевательски пробасил в трубку Севка-гандболист. У него у первого во всем классе мальчишечий голос сменился на мужской. — Классное погоняло! Слышь ты, Мотя, ботаник чокнутый, ты, говорят, стишки сочиняешь на досуге?

— Кто говорит? — Сердце опять бухало.

Но не в горле — в висках.

— Я говорю! — вмешался девчачий голосок. Нет, не Аленин. Викин, вроде бы. Голоса Севки и Вики раздавались как-то гулко, будто они говорили в жестяную кастрюлю. Или в таз. — Я прочла — чуть не описалась в экстазе! «Моя любовь, ты снишься мне! Но наяву, а не во сне терзает душу чувства боль. Ты ждешь его, моя Ассоль? Ты смотришь вдаль, за горизонт. Ты ждешь, что море принесет на легких алых парусах, того, кто... Он являлся в снах. За руку брал, смотрел в глаза. Шептал, что больше врозь — нельзя. Что он не выдержит, любя, не сможет больше без тебя. Не выдержит разлуки боль. Ты ждешь меня, моя Ассоль?» — прочла, подвывая, Смирнова, и Матвей буквально увидел, как по строкам его стихов ползет мохнатая жирная гусеница. И пачкает буквы зеленой, похожей на сопли слизью.

— А ты почему это читала? — спросил Матвей.

— А что, секретная информация, что ли? Аленка показала, я и прочла.

— И Севке показала? — опять спросил Матвей и вяло удивился, что он ничего не чувствует. Вообще ничего. Будто он — не он, а кукла говорящая. Манекен со встроенным органчиком.

— Надо мне, фигню всякую читать! — подключился к разговору Севка. — Я и сам стихи знаю. Хочешь, расскажу?

Матвей не хотел, но в органчике что-то испортилось, и слова «нет» не получилось.

— Сочинителю-поэту в жопу сунули ракету! Понял? Еще раз к Аленке со своими асолями пристанешь — бенгальские огни будешь через задницу пускать!

— Себе в жопу вставь, всю пачку, как раз поместится, — прорвало органчик, и Матвей положил трубку, прерывая Севкин вопль: «Чё ты сказал?!!»

— Мотя, что ты сказал?!! — повторила за Севкой мама, выскочившая из кухни на его вопль. Ругаться у них в доме было не принято. Вообще. И орать не принято. И обзываться. У них с мамой было принято читать книги, иногда — на французском, иногда — вслух, и целовать друг друга перед сном.

— Прости, мама, — извинился Матвей и ушел в свою комнату. И лег там ничком на диванчик. И захотел умереть. Не умер, но температура поднялась, и он все зимние каникулы провалялся в постели с каким-то странным гриппом. Горло не болело, насморка не было. Болело сердце, и были сны, в которых он выбрасывал Ассоль за борт и ждал, что она побежит по волнам. Она не бежала — тонула, и Матвей наблюдал, как колышутся в волнах рыжие волосы и уходит в глубину веснушчатое Аленино лицо.

К началу занятий он вроде бы выздоровел. В школе первым делом врезал Севке, когда тоткрикнул: «Здрасте, Мотя, как живете, все стишки свои блюете?» Целился в глаз, попал в нос, и Севка, который сгоряча Матвею тоже врезал, увидев собственную кровь, закатил глаза и сомлел. Вторым делом Матвей односложно отвечал на расспросы директрисы, которая недоумевала, какой бес вселился в примерного тихого отличника. Потом объяснялся с мамой и, морщась от ее слез, клялся, что никогда больше не будет драться. По крайней мере, первым бить не будет. Потом неделю ходил в школу с фингалом под глазом — так странно было наблюдать в зеркале, как он меняет цвет от темно-фиолетового до бледно-желтого со всеми сопутствующими оттенками. Обходил стороной Севку-гандболиста — впрочем, тот и сам не стремился к сближению. Ходил, берег свою переносицу, от которой бабочкой расплылись синяки, тоже менявшие цвет от фиолетового до желтого. А еще Матвей категорически, абсолютно перестал реагировать на Алену. Видеть ее видел, но только и всего. И когда она, дождавшись подходящего момента — все вышли из класса, а он копался с карандашом — закатился под стол, — подошла извиняться («Матвей, извини, что так получилось. Стихи замечательные, а Вика — дура, я зря ей открытку показала!»), Матвей ее извинил.

— Да ладно, проехали. Это и не мои стихи были, так, понравились просто. Рад, что и тебе понравились, — сказал он. И в горле не пересохло, и сердце билось, как билось. Размеренно. Спокойно.

Переболел Матвей Аленой. Вот только с тех пор он стал бояться выглядеть смешным. И изгнал из жизни всякую романтику. После девятого класса уговорил маму, отдал документы в вечернюю школу, устроился на завод измерительной техники. Потом поступил в МАТИ, легко сдав все экзамены. Вернулся в Рязань, на свой завод, сделал стремительную карьеру от мастера участка до начальника отдела сбыта. Договорился с директором завода, учредил собственную компанию и стал искать покупателей всех этих манометров, контроллеров и прочих приспособлений, которые теперь, когда привычный механизм

сбыта рухнул, стали застревать на складе. Первых трех покупателей нашел довольно быстро, а когда вышел на германскую фирму, производящую котлы для домового отопления, дела в его «Измерине» пошли просто замечательно. За немцами подтянулись англичане, финны замаячили на горизонте, да и свои братья-славяне на ноги подниматься стали, системы всякие монтировать, где товар от «Измерина» очень кстати пришелся. В общем, свое тридцатипятилетие Матвей Самарин встретил в Москве, будучи преуспевающим владельцем успешной компании. Уважаемым, солидным, благопристойным человеком. Холостяком. Завидным женихом, который время от времени появлялся на людях с роскошными красавицами, но все еще оставался неокольцованным и свободным.

А через полгода в его офисе появилась Дунечка. Сказочное создание с глазами в пол-лица, пепельными летучими прядями волос, гибкой подвижной фигурой и длинными ногами с тонкими, как у породистой лошади, щиколотками. Дунечка появилась в ответ на призыв «требуется офис-менеджер»: секретарша Наташа ушла в декретный отпуск, и к этому событию Матвей приурочил переименование ее должности. «Офис-менеджер» звучало гораздо солиднее, чем «секретарь». И Дунечка за Наташиным столом смотрелась гораздо изящнее. Стильная прическа, безупречный маникюр, деловой и в то же время эротичный костюм (жакет — на голое тело, в вырезе мелькает кружево бюстгальтера), кружевной край чулка в шлице прямой юбки, туфли-лодочки на изящной шпильке... С ее появлением офис стал больше походить на представительство компании с международными связями, а не на бывшее фотоателье. И по телефону она отвечала так изящно-приглашающе, что Матвею от ее ангельского «алло-у?» хотелось писать стихи. Опять. Он пригласил Дунечку в ресторан, ужин плавно перешел в завтрак в его квартире, и после месяца восхитительного секса он понял: пора жениться. Тем более что мама в последние два года намекала на это все настойчивей.

Мама, которую он к тому времени уже пять лет как перевез из Рязани в Москву, купив ей квартиру в районе «Аэропорта», встретила Дунечку вежливо, холодно и корректно. Ему бы, дураку, тогда призадуматься, а он отмахнулся, поверив Дунечкиному: «Славная у тебя мама! Только ревнует очень! Ничего, привыкнет, что ее мальчик вырос уже!» И действительно, он давно уже вырос. И живет отдельно. И женится на лучшей в мире женщине.

И даже надутые губки, и приступ фригидности после их похода в ювелирный магазин его еще не насторожили. Они тогда пошли выбирать Дунечке колечко с бриллиантиком. Обручальное, как в Европе принято. Дунечка запала на бриллиантовый комплект ценой в полторы Матвеевы зарплаты. Он ей объяснил это и убедил-таки купить только колечко. Потратить не восемнадцать тысяч долларов, а восемь. Дунечка, заледенев под завистливыми взглядами продавщиц, спорить не стала. Но и кольцо носить не стала. Лишь через два дня, когда Матвей озаботился, отчего любимая заскучала, выдала, что она не привыкла, чтобы на ней экономили. И чтобы позорили на глазах у всех, подсовывая ей второсортные камни. Неужели она не стоит самого лучшего? Стоит, согласился Матвей, и они помирились, и Дунечка наградила его потрясающей ночью, а наутро они пошли в магазин и купили колье.

Дунечка стоила самого лучшего, и он купил ей соболью шубку. («Норковая? Фу, это для буфетчиц. Хотя можно вот эту, для простых выходов.) Купил малютку-машинку класса «Мерседес». («Форд-фокус»? И как ты меня представляешь в этой лохани?») Купил кучу каких-то безумно дорогих тряпок, потому что Франция и от кутюр... И только когда Дунечка притащила ему смету расходов на предстоящую свадьбу, где только платье невесты стоило четырнадцать штук («Ну, Мотечка, ну, это самое приличное из недорогих. Там еще есть платье по двести тысяч долларов, можно напрокат взять, всего пять тысяч в сутки. Но ты же не хочешь, чтобы твоя жена ходила в тряпках с чужого плеча!»), он будто очнулся. Подсчитал остатки на кредитках и ахнул. За месяц в роли невесты Дунечка промотала столько денег, что ему теперь придется очень постараться, чтобы закрыть эту финансовую брешь. А когда Дунечка замурлыкала, чтосвадебное путешествие в Испанию — пошло, a две недели на Ибице — в самый раз, он решился.

— Дунечка, — спросил он тогда, — может, ты думаешь, что я миллионер? Ты извини, но у меня уже кончились деньги. Все. Сразу.

— Ты опять на мне экономишь? — возмутилась Дунечка. — И за этого скрягу я выхожу замуж! Да я теперь десять раз подумаю, стоит ли мне идти с тобой к алтарю!

— Подумай, Дунечка. Наверное, не стоит, — согласился Матвей.

И тогда она закатила ему самый первый скандал. С визгом, топотом и швырянием сервиза. Того, что ее мама из Луганска передала по случаю предстоящей свадьбы. Матвей, слегка вздрагивая от звона каждой разбитой тарелки — пятьдесят два предмета, знаете ли, — дождался, когда у Дунечки кончилась посуда. Потом крепко взял ее за руку, отвел в прихожую и выставил за дверь.