Л. Н. Толстой в последний год его жизни
Шрифт:
Затем через некоторое время он встал. Я так же бережно помог ему одеться, и на душе у меня было самое радостное чувство.
— Ну, прощайте! — произнес Лев Николаевич и стал пожимать протягивавшиеся к нему руки.
Кстати, Граубергера и Токарева он просил приехать к нему завтра в таких выражениях:
— Приезжайте днем, к часу, когда по — нашему, по- дурацкому, бывает завтрак, а у добрых людей — обед.
Он вышел в проходную комнату. За столом сидели ученики и ученицы Маши Кузевич — деревенские ребятишки.
—
— Хороший народ! — воскликнул Лев Николаевич и, наклонившись к одной из сидевших за столом девочек, произнес:
— А ну-ка, покажи, какая у тебя книжка, — и стал перелистывать ее.
Книжка была обычная детская, на толстой бумаге, напечатанная крупным шрифтом, с картинками, грязная и замазанная.
— А ну, прочитай что-нибудь, я хочу посмотреть, как они успевают.
— Да эта девочка не умеет еще, она недавно учится, почти ничего не знает, — всполошилась было М. Кузевич.
— Нет, нет, пусть она что-нибудь прочтет! — запротестовал Лев Николаевич.
А ну-ка читай! — И он указал на слово в книжке.
Девочка прочитала:
— О — б-р — а-д — о-в — а-л — а-с — ь…
— Очень хорошо! — сказал Лев Николаевич и перешел к другой.
— А ну-ка ты прочти.
Девочка прочитала несколько слов уже значительно бойчее.
— Очень хорошо, прекрасно! А эта уже понимать может…
Потом Лев Николаевич вышел на крыльцо. Трое гостей и четверо хозяев — мужчин толпились на крыльце не одетые и без шапок.
Как это иногда бывает, точно нарочно, из-за туч, все последние дни заволакивавших небо, выплыло мягко светившее вечернее солнце и внесло еще больше радости во все происходившее.
— А ну-ка подведите мою лошадь к этой кучке за поводья, чтобы я влез, — обратился ко мне Лев Николаевич.
— Может быть, табуретку принести, Лев Николаевич? — засуетились все.
— Нет, нет, не нужно!
Я в одних ботинках соскочил в снег и подвел к кучке снега красивую, тонкую лошадку Льва Николаевича.
— Еще, Лев Николаевич?
— Нет, довольно! Опустите поводья!.. — ответил он, берясь за луку седла.
Но я не решился сделать это: став на край кучки, Лев Николаевич примял снег и стоял почти вровень с землей, — стоило только лошади пошевелиться, и Лев Николаевич мог бы упасть.
Я еще крепче взял поводья и зорко следил за каждым движением Льва Николаевича. Вот он вдел левую ногу в стремя, оперся на нее и медленно стал заносить правую в сером валенке и… сел.
Победоносно оглянулся и потянул поводья. Я выпустил их. Лев Николаевич тронул лошадь.
Проезжая мимо, он посмотрел на меня; все лицо его довольно улыбалось, голову он держал прямо, и глаза ясно говорили: «Что, видели? Не так-то я еще стар! А уж вы, Валентин Федорович, наверное довольны?»
— Спасибо, Лев Николаевич, что
— Я сам был рад повидать друзей, — ответил Лев Николаевич и шагом отправился по дороге.
Ездил в Ясную с Граубергером и Токаревым. В передней нас радушно встретила Татьяна Львовна.
— Пожалуйте наверх, — провозгласила она.
Я, Граубергер, в скромной серой рубашке, и Токарев, в пиджаке и чесучовой манишке, вошли в столовую, большую, светлую.
Там так же радушно встретили нас Лев Николаевич, М. С. Сухотин, О. К. Толстая и ее дети. Усиленно предлагали нам завтракать, но все мы отказались, так как только что пообедали в Телятинках. Завязался оживленный, простой разговор.
— А Софья Андреевна дома? — осведомился я у Душана Петровича, сидевшего рядом со мной.
— Нет, она уехала на пять дней в Москву, — ответил он.
Тогда мне стало понятным, почему возможно было приглашение Граубергера и Токарева наверх, к завтраку, и почему в воздухе разлита была такая простота и непринужденность…
— Все изобретения цивилизации, — говорил Лев Николаевич, — удобны и интересны только сначала, а потом они надоедают. Вот хотя бы это, — указал он на граммофон, — ведь это просто ужас!..
Разговор зашел о вопиющей нужде, в которой живут крестьяне, и об озлоблении в народе.
— Я вчера опять встретил мужика, с которым раньше об этом говорил. И он хочет иметь землю, сесть на нее и быть свободным человеком. Они вовсе не хотят работать на помещиков, потому что все это не их; оттого они и мало работают и пьют. И не знаешь, что и говорить в таких случаях, потому что живешь сам в этих роскошных условиях жизни. И не покидаешь их, опутанный всякими путами. Это очень мучительно переживать!..
Заговорили об Англии, где живет г — жа Шанкс, гостья, присутствовавшая здесь.
Там рабочий считает за счастье работать для господ и думает, что это так и должно быть. У нас этого нет, и в этом отношении Россия стоит впереди Англии… Кстати, я получил одну английскую комедию, роскошно изданную, с картинами, но очень глупую [37] ! Там «господа» совершенно не могут понять, как это рабочий мог сесть за один стол с ними. Они оскорбляются и уходят… Но бишоп, епископ, в человеке, который чистил отхожие места, узнает своего брата, который когда-то потерялся, и так далее. Характерна только эта уверенность в своем превосходстве со стороны богатых!..
37
Речь идет о книге Kennedy Ch. «The Servant in the House».