Л. Н. Толстой в последний год его жизни
Шрифт:
Отмечу еще очень интересные мысли Льва Николаевича из разговора о религии:
— Если искренно верующий человек настолько неразвит, что вера в чудесное не представляется ему неразумной, то перед его верой можно только преклониться.
И еще:
— Разум не есть основа веры, но неразумной веры не может быть.
Вспомнил об одном письме, где автор просил помочь ему в распространении его мировоззрения.
— Моя некоторая известность… Пусть Толстой скажет, и тогда все поверят. Если я каждую глупость буду подтверждать своим словом, то мне скоро перестанут верить.
Заговорили по поводу полученной Львом
— Что же, наука в Индии развивается? — спросил кто-то.
— Слава богу, не развивается, — засмеялся Лев Николаевич. — А у нас так вот развивается: профессоров много.
Вечером за чаем говорили о цензуре печати. Лев Николаевич сказал:
— Цензура временно удерживает слово и людей в известных границах, а потом накопившаяся сила прорывает ее. Но правительство достигает своей цели: для него — «aprиs nous le deluge» [176] . В сущности запрещение писателя увеличивает его значение. Так это видно на Герцене. Если б он жил в России, то, весьма вероятно, сделался бы просто писакой, вроде Андреева. Писал бы с утра до ночи.
175
По-видимому, речь идет о книге: Gandhi М. K. «Indian Horne Rule» («Самоуправление Индии»), Joganesburg, 11901.
176
«после нас — хоть потоп» (фр.).
Вечером Лев Николаевич читал написанные мною письма.
— Что, Лев Николаевич, у меня язык ясный, понятный? Мне Лева Сергиенко говорил, что он вычурный в моих письмах и может быть непонятен простым людям.
— Точный, — отвечал Лев Николаевич, — что я одобряю. Но все-таки литературный. Ну, да мы все так!.. Вот у Семенова язык совсем простой, народный. Иногда такие меткие слова встречаются! Я всегда их подчеркиваю.
И Лев Николаевич принес книжку С. Т. Семенова и показал некоторые выдержки из нее.
Приезжал на тройке с колокольчиками молодой человек, бывший военный, подагрик, Дурново, по — види- мому, родственник бывшего министра. Развивал перед Львом Николаевичем свою теорию понимания евангелия, которая сводится к тому, что будто бы, согласно евангельскому учению, люди должны каждый жить по своим понятиям. Лев Николаевич возражал, что у людей понятия разные. Но Дурново усиленно спорил. Его поддерживала бывшая с ним жена, видно, как говорил Лев Николаевич, считающая мужа необыкновенным и святым человеком. Лев Николаевич тоже разгорячился в споре и, конечно, отказал Дурново в том, чтобы своим авторитетом подтвердить правильность его понимания евангелия, о чем тот и приехал просить.
Разговор Льва Николаевича с Дурново происходил на террасе. Слышу из «ремингтонной»: колокольчики опять зазвенели; гости уехали. Входит Лев Николаевич и рассказывает всю историю…
Привезли почту.
Слышу звонок Льва Николаевича. Иду.
— А я получил письмо от Тани, — говорит он с радостным лицом, — зовет в Кочеты.
Кочеты — имение
Поездка Льва Николаевича туда давно уже предполагалась, и он ждал только окончательного письма от Татьяны Львовны.
— Когда же вы думаете поехать?
— Да чем скорее, тем лучше. Вот завтра вернется Соня из Москвы, а послезавтра можно ехать. Мне так хочется отсюда убраться! — рассмеялся он. — Иногда хоть на тот свет…
Передал мне тут же письма для ответа. Одна открытка с цветной картинкой осталась на столе.
— А это? — спросил я и хотел было взять ее.
— Нет, это оставьте. Я раздаю их ребятам на деревне.
Он открыл бумажник и положил туда открытку. В бумажнике лежали еще другие.
Приехал С. П. Спиро, корреспондент «Русского слова», — расспросить Льва Николаевича о фельдмаршале Милютине [177] . Милютин хворает, и, вероятно, газета готовит материалы к его смерти. Интересно, что сбылось вчерашнее ожидание Льва Николаевича: «Авось кто-нибудь из литераторов понаедет». Он передал корреспонденту письмо крестьянской девушки для напечатания в газете, с своим предисловием. Гонорар — восемьдесят рублей — газета должна выслать девушке на покупку швейной машины.
177
Толстой в детстве был хорошо знаком с братьями Милютиными и особенно дружен с Владимиром, ставшим ученым-эко-номистом. С Д. А. Милютиным, военным министром и фельдмаршалом, близок не был.
Во время обеда пришел пожилой мужчина серьезного вида, который заявил, что ему нужно поговорить со Львом Николаевичем.
Пообедав, Лев Николаевич сошел к нему на террасу. Я сидел у себя. Прошло с четверть часа, вдруг я слышу — Лев Николаевич кричит мне снизу. Я побежал к нему. Он стоит внизу лестницы, смеющийся и возбужденный.
— Давайте сюда фонограф… надо записать. Он говорит бог знает что такое!.. И что он спасет всех людей, и апокалипсис, и закон инерции, и электричество… Надо записать!
Оказывается, у Льва Николаевича есть фонограф, подарок Эдисона. Белинький, который был в это время в Ясной Поляне, снес его вниз и настроил. Посетитель Льва Николаевича оказался совершенно ненормальным человеком и необыкновенным оратором. В фонограф он очень охотно согласился говорить и говорил не менее чем полчаса, безостановочно, без малейшей запинки. Как раз подошли из Телятинок Плюснин, Збайков, Сережа Попов и другие, которые тоже слушали эту речь.
Боже, чего — чего в ней не было! И Америка, и Англия, и апокалипсис, и куры и петухи, и закон инерции, и испанская корона, и Лев Николаевич, и Чертков, и «я — Кочетыгов», и все ученые и т. п.
Лев Николаевич сначала смеялся, а потом стал останавливать оратора. Но это оказалось не так-то легко: окончив говорить в фонограф, посетитель остался на террасе и никому не давал слова сказать. Наконец Душану удалось выдумать прекрасный способ удалить его: он предложил оратору поесть, и тот охотно отправился за ним на кухню. Потом Душан проводил его и из усадьбы.
— А знаете, Лев Николаевич, — заметил Плюснин, когда оратор ушел с террасы, — вот мы все смеялись над ним, а ведь Сережа Попов не смеялся.