Л. Н. Толстой в последний год его жизни
Шрифт:
Приехал новгородский корреспондент Льва Николаевича, неоднократно судившийся в связи с своим отношением к «толстовству», В. А. Молочников, маленький, юркий, наблюдательный, умный, разговорчивый.
Вечером Ф. А. Страхов читал свою новую статью, основанную на евангельских текстах, о компромиссе и о принципе «все или ничего».
Лев Николаевич высказался против обязательности евангельских текстов, которые извращены.
— Не хочется мне этого говорить, но уж скажу: как раньше я любил евангелие, так теперь я его разлюбил.
Потом прочли одно прекрасное место из евангелия, по изложению Льва Николаевича.
— Я опять полюбил евангелие, — произнес он улыбаясь.
После обеда и поздно вечером, когда все уже легли
Настроение в доме подавленное. Лев Николаевич переносит испытание с кротостью [219] .
218
Сначала пришла телеграмма: «Софье Андреевне сильное нервное расстройство, бессонница, плачет, пульс сто, просит телеграфировать» (т. 84, с. 398), адресованная А. Л. Толстой и подписанная «Варей», то есть В. М. Феокритовой, жившей в доме Толстых в качестве машинистки-переписчицы. Затем пришла вторая телеграмма: «Умоляю приехать скорей — 23» (там же) уже от самой Софьи Андреевны
219
Именно с этих двух злополучных телеграмм, полученных в Мещерском 22 июня, начался последний, крестный путь Льва Николаевича, приведший его к могиле. Продолжительная нервная болезнь жены, борьба между нею и В. Г. Чертковым, завещательное дело и вообще осложнившаяся в силу различных причин жизнь яснополянского дома, когда одно недоразумение накатывалось на другое, образуя какой-то нерасплетаемый клубок, создали совершенно невозможную, тяжелую атмосферу для Льва Николаевича. Он сам стоял всегда выше всех временных затруднений и недоразумений, стремясь побороть их силою любви, но тем не менее тяжелые события мучительно действовали на него. События эти шли неровно, нарастая ко дню ухода Толстого (28 октября), когда он решил разорвать ту сеть, которой был опутан. И разорвал, но ценою собственной жизни!..
Вчера Ф, А. Страхов привел из евангелия Луки притчу о царе, рассчитывающем наперед, может ли он с количеством имеющегося у него войска надеяться на успех похода. Страхов относил смысл притчи к плотской жизни человека, а я высказал мнение, что притча может быть применима и к духовной жизни: стремясь воплотить идеал, человек должен рассчитывать свои духовные силы, чтобы не упасть под принятым на себя бременем.
Сегодня утром Лев Николаевич вошел ко мне со словами:
— Я согласен с вашим замечанием, которое вы вчера сделали Федору Алексеевичу, что тот текст можно отнести к духовной, а не к плотской жизни. Это совершенно верно. Вчера ведь мы говорили, что надо в нравственном совершенствовании начинать с легких вещей, а не с трудных, чтобы развить волю… И эта возможность разного толкования одного и того же текста опять подтверждает мою мысль, что нельзя придавать обязательного значения всему, что написано в евангелии.
Потом он позвал меня, чтобы я передал переписчице рукопись разговора с крестьянином.
— Никто не приехал? — спросил он меня.
— Нет, Эрденко приехал с женой.
Михаил Эрденко — известный скрипач, желавший играть Льву Николаевичу и для этого приехавший к Черткову.
— Приехал? Вы его никогда не слыхали?
— Нет.
— Получите большое удовольствие.
— А разве вы, Лев Николаевич, припоминаете его игру?
— Как же, как же!..
Выйдя к Эрденко, Лев Николаевич заметил ему:
— Наверное, еще лучше играете: ваш брат всегда так,
Эрденко играл днем, потому что вечером Льву Николаевичу надо было ехать, и в два приема — до и после прогулки Льва Николаевича.
Репертуар его разнообразный, с преобладанием лирических вещей, в том числе на народные темы. Классики почти не были представлены — только ноктюрн Шопена и ария Баха. Увлечение техникой. В общем, очень хороший скрипач. Лев Николаевич несколько раз плакал и горячо благодарил артиста и аккомпаниаторшу, его жену. Эрденко играл, между прочим, Чайковского. Лев Николаевич не любит Чайковского, но «Колыбельная» и «Осенняя песня» ему очень понравились.
Еще до концерта у себя в комнате Лев Николаевич читал вслух одну, только что написанную им, главу из статьи о самоубийствах. Слушали: Владимир Григорьевич, Молочников, Страхов, А. Сергеенко и я.
Отрывок, читавшийся Львом Николаевичем, был посвящен объяснению безумия жизни современного общества. Лев Николаевич брал изречение Паскаля о том, что сон отличается от действительности непоследовательностью совершающихся в нем явлений, что если бы явления во сне были последовательны, то тогда мы не знали бы, что сон и что действительность. Он добавлял к этому, что, кроме того, во сне человек, совершая безнравственные поступки, не сознает безнравственности их и своей ответственности за них. В подобном состоянии сна находятся современные люди, жизнь которых безумна.
— Если бы безумие было общее, — говорил Лев Николаевич по прочтении статьи, — то тогда мы не знали бы, что безумно и что разумно. У Паскаля — во времени, а у меня — в пространстве… Мне это интересно, потому что это уничтожает осуждение… Это ново, и я хотел посоветоваться с вами… Хотя, конечно, это не важно!.. Хотелось объяснить то состояние безумия, в котором находится большинство людей нашего времени.
Стали собираться к отъезду в шесть часов вечера. Уже все было уложено, и надо было садиться в экипажи, чтобы ехать на станцию. В узеньком коридорчике внизу столпилось несколько человек. Идет Лев Николаевич, уже совсем одетый, с ведром в руках. В последние минуты он вспомнил о накопившихся за день нечистотах и вынес их сам, оставаясь верным своему обычаю.
— Мои грехи, мои грехи, — проговорил он, пробираясь между нами.
Во время поездки на одной из станций Лев Николаевич встретил своего внучатного племянника князя Оболенского, земского начальника Тульского уезда, большого барича. Он ехал тоже в Тулу, возвращаясь, кажется, из служебной поездки. Лев Николаевич с ним на «ты» и зовет его Мишей.
Оболенский поехал в одном с нами вагоне. Сначала говорили о незначащих вещах. Я любовался способностью Льва Николаевича войти в интересы другого человека, в данном случае Оболенского, даже в его манеры, стать с ним на одинаковую ногу и соблюсти в то же время человеческое достоинство, не сделав ни малейшей уступки в сохранении своей духовной независимости.
— Что ж, угости Мишу карамелькой! — сказал он, усмехнувшись, Александре Львовне, сидя на диване, закинув ногу на ногу и с высоко поднятой головой.
— Merci [220] , — процедил сквозь зубы племянник- князь, лениво протягивая руку к «карамельке».
Лев Николаевич заговорил о законе 9 ноября, очень щекотливом предмете, если принять во внимание положение Оболенского как земского начальника. Оболенский стал рассказывать, что, насколько ему пришлось наблюдать, выделившиеся на хутора крестьяне очень довольны своим новым положением, о чем, между прочим, недавно они заявляли бывшему у него англичанину, профессору Ливерпульского университета.
220
Спасибо (фр.).