Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
С. Я. говорил когда-то — в человеке три стихии: дух, душа, тело. Дух и тело — это нечто благое и сильное. А душа, психология, отношения— это ад на земле.
«Другому как понять тебя» [475] — и как мнепонять этого другого, если мы и физически и душевно — разные? А без понимания и любовь бессильна.
В каждом из нас, писал Герцен, сидит свой деспот, свой Николай Павлович.
А уж когда в нас поселяется болезнь… Уу! Тогда мы понимаем только тех, кто болен совершенно тою же. А как назло, все больны разными… И потому все растет, растет одиночество, разъединение
475
Строка из стихотворения Тютчева «Silentium!» («Молчи, скрывайся и таи…»).
Дорогая Лидочка!
Посылаю Вам ту заметку, которую я читал на вечере памяти Корнея Ивановича.
Если бы не Люша, я бы читать ее не стал. Люша благословила и уговорила.
Ваше письмо я получил. В том, что Вы пишете о дурных отношениях между хорошими людьми, — много верного, справедливого. Но всегда ли так было? И если не всегда, то почему именно сейчас? И почему не только среди людей нашего поколения (здесь можно найти объяснение в возрасте, болезнях, истрепанных нервах), но и у молодых?..
Дорогой Алексей Иванович.
Написала только что 7 писем, диктуя в диктофон. И так заболело сердце, что одно — Вам — позволяю себе писать от руки.
(Диктофон у меня ослепительный, но до чего же я не терплю результат!)
Получила Ваше письмо и воспоминания. Спасибо. В них протестую против одной мелочи: громоздкой чернильницы. К. И. ненавидел массивные чернильные приборы и, когда ему дарили их, кричал: «Что я — присяжный поверенный или зубной врач?» И до конца дней у него не было прибора… Так что уж оставьте просто «чернильница» — если можно.
476
Датируется по п/шт — у Л. К. в дате описка.
А вообще-то воспоминания прелестные и, я надеюсь, это только начало.
Вы согласны со мной, что отношения между людьми, даже хорошими, часто бывают дурны, и спрашиваете, чем я это объясняю и почему это так именно теперь. Я не думаю, что именно теперь. Ну, конечно, теперь может быть хуже, чем в другие времена, потому что люди живут скученнее, да и нервы истрепаны. Но это было всегда. Если читать, например, как я читала много лет, письма Герцена к Огареву, жене, второй жене, детям, друзьям (письма не менее гениальные, чем, скажем, «Былое и Думы»; самые гениальные письма из мне известных; надо только пропускать переписку с невестой /30-ые/, а начинать, скажем с 52 г., доходить до 70-го, а потом кидаться в 40-ые) — так вот, если читать письма Герцена к родным и близким, в которых он с гениальной выразительностью пытается им объяснить — себя, их, отношения внутри семьи, гибельность этих отношений и т. д., и т. п. — и все это с великой любовью и абсолютно безо всякого толка, безо всякого результата, то… научишься радоваться чьему-нибудь пониманию чего-нибудь в тебе или своему чего-нибудь в другом — как самому неожиданному счастью, как чуду.
Кроме того, научишься еще более любить и чтить искусство: только оно способно объяснять людям людей.
— А почему так? — спрашиваете
А потому, что люди созданы по-разному. Они разные. У каждого свой горб, своя мозоль. Хорошее воспитание научает не наступать на чужие мозоли и делать вид, что не видишь чужого горба; это отлично; это делает совместную жизнь выносимой — но ведь по существу это ничего не меняет.
_____________________
Элико рассказала мне, что Вас сильно рассердил Элик. Да, это злая машина. И, если у Вас есть силы, не уступайте: Ваши воспоминания об С. Я., как К. И. говорил, — «классические», полны любви и очарования. Я спросила у К. И., не находит ли он обидным для С. Я. разговор о деньгах, он ответил:
— Когда вещь написана с такою любовью к человеку, как воспоминания Алексея Ивановича о С. Я. — все можно написать, даже дурное.
И письма они не имеют права вымогать у Вас.
_____________________
На днях заходила я к В. В. [477] — в Переделкине. Лежит. t° 38. Боль в голове и в ноге. Тромбофлебит и повышенное давление.
Объясняет:
— Я 6 часов работала с Эликом. Жадный, тупой и грубый человек. (Она ведь делает том С. Я. для Библиотеки Поэта). Торгуется из-за каждой строки. Я так измучилась с ним, что повысилось давление и сделался тромб.
477
В. В. Смирнова.
А ведь этот том Маршака — единственное спасение его литературного дела. В Собр. Соч., сделанном Эликом, он загублен, утоплен. Библиотека Поэта — избранное. Это спасение. И хотя В. В. не Бог весть кто, а все-таки потоньше Элика.
_____________________
К сожалению, все мы в том возрасте, когда за все приходится платить не душевной, а физической раной.
Мне было ее очень жаль, отчаянно.
Дорогая Лидочка!
Пишу Вам реже, чем обычно, и реже, чем хотелось бы. Но сейчас не написать Вам не могу. Дело в том, что я согласился сделать для какого-то московского детгизовского сборника статью о своей работе (о ремесле и мастерстве), в этой статье есть главка, где я вспоминаю работу над «Часами». Вы понимаете, что мне крайне важно, чтобы Вы прочли хотя бы эту главу. Всячески щадя Ваше время и Ваше зрение, я должен все-таки просить Вас прочесть или выслушать — то, что у меня напишется. Пишу я со скрипом. Теоретизировать и вообще писать статьи я не умею.
Рад, что мой пустячок о Корнее Ивановиче понравился Вам. Я боялся, что не понравится. Попробую (и уже пробую) в этом духе дальше. Браться же за большой портрет я не имею права.
Печатать воспоминания о Маршаке в сборнике «Советского писателя» я запретил, не подписал и не вернул корректуру. Последнее время только этим и занимаюсь, т. е. запрещениями. Занятие это не такое уж веселое. И не очень прибыльное.
Послезавтра я возвращаюсь в Питер.
Дорогой Алексей Иванович.
Нет, это никак не может статься, чтобы я не прочитала Ваших воспоминаний! Очень хочу, жду и могу.
«Возможны варианты»:
1) Вы посылаете мне I экземпляр, перепечатанный на свежей ленте, на машинке с крупным, а не мелким шрифтом, через 2 интервала, с хорошими полями. Тогда я читаю сама (через удобнейшую лупу).
2) Вы посылаете мне экземпляр в любом виде, и мне его читают вслух Люша или Фина. Или начитывают в диктофон, а я потом слушаю сколько угодно раз подряд.