La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет
Шрифт:
В другой раз во сне Ида одиноко бродит по огороженной территории, среди груд ржавого железа, огромных, как динозавры, рядом с ней, такой маленькой. Она тревожно вслушивается в надежде услышать хоть какой-нибудь человеческий голос, хоть стон умирающего. Но единственный звук, который она слышит — рев сирены, да и тот в виде эха, доносящегося из бог знает какого далекого тысячелетия.
После таких снов, вскакивая на звон будильника, Ида чувствовала себя такой потерянной и разбитой, что даже одевалась с трудом. Однажды утром, в классе, сняв пальто и принявшись писать что-то на доске, она услышала, как у нее за спиной по рядам парт прошел смешок. Дело в том, что пола платья у нее сзади зацепилась за пояс, обнажив узкую полоску бедра над резинкой чулка, изношенной и свившейся в жгут. Поняв, в чем дело, Ида от стыда покраснела пуще, чем грешник при виде своих грехов, выставленных на обозрение Страшного Суда.
В этот период она часто производила на своих учеников комическое впечатление. Однажды утром, едва сев за учительский стол, Ида заснула (возможно, из-за снотворного, которое принимала по вечерам). Проснувшись от гвалта учеников, она почему-то подумала, что находится в трамвае, и сказала, обращаясь к одному из сидящих
Дисциплина в классе, которую она раньше поддерживала без особого труда, ухудшалась день ото дня. Даже новичок в школе безошибочно определил бы двери ее класса по беспрерывному шуму и гаму, которые оттуда доносились. Иногда шум этот становился таким сильным, что обеспокоенный служитель заглядывал в класс. Несколько раз пришла даже директриса, которая, правда, удалилась, ничего не сказав. Однако на лицах коллег, казалось Иде, читались безжалостные угрозы: доклад в Министерство о ее профессиональной непригодности и, как следствие, потеря места… На самом деле по отношению к ней коллеги проявляли снисходительность из-за ее прошлых заслуг и недавних испытаний: жертва войны, мать, потерявшая старшего сына, героя-партизана, а теперь воспитывающая младшего, неизвестно откуда взявшегося (в школе почему-то считали, что, овдовев, Ида сошлась с одним близким родственником: этим они объясняли себе неврастеничность малыша).
Родители учеников, узнав о плохом поведении своих отпрысков, жалели Иду и даже советовали ей применять телесные наказания. Но за всю свою жизнь Ида ни разу никого не ударила, даже своего непослушного первенца, даже дворняжку Блица, выросшего на улице, на свободе, и вначале справлявшего свою собачью нужду прямо в квартире! Сама мысль не только о наказании, но даже об устрашении вызывала у Иды отторжение. В классе, среди всеобщего гвалта, она беспомощно билась, как ведомая на казнь. Все, что она могла сделать, — это упрашивать, сложив руки как во время молитвы, пробираясь среди разбушевавшихся учеников: «Тсс…Тсс… Тише, тише…». Ее первоклашки начинали казаться ей не детьми, а злыми карликами; их лица сливались в одно огромное враждебное злобное взрослое лицо. «Тсс…тсс…». Единственной надеждой в этом аду было то, что рано или поздно прозвенит звонок с уроков и освободит ее. Тогда она, как последний из нерадивых учеников, торопилась покинуть школу. Она бежала на улицу Бодони, к Узеппе.
Однако прежде ей нужно было зайти в лавки за продуктами. Нередко в те дни она сбивалась с пути, и ей приходилось возвращаться назад, плутая в знакомом квартале, как в чужой и враждебной стране. В один из таких дней по другую сторону улицы, заваленной искореженными рельсами, она увидела бросившуюся ей навстречу старуху, смеющуюся и безобразную. Старуха эта приближалась, широко и неровно шагая, возбужденно размахивая руками и приветствуя Иду радостными гортанными возгласами. Ида попятилась от нее, как от привидения, сразу же узнав в старухе Вильму (хотя и сильно изменившуюся), пророчицу из гетто, которую она никогда больше не встречала и которая, по ее предположениям, должна была быть отправлена в концлагерь и умереть там вместе с другими евреями из гетто. Но Вильме удалось спастись, она нашла убежище в монастыре своей знаменитой Монахини.О Вильме, в разных вариантах, рассказывают историю, произошедшую с ней во время большой немецкой облавы в субботу, 16 октября 1943 года. Говорят, что накануне, в пятницу, 15 октября вечером, плачущая, запыхавшаяся Вильма прибежала в еврейский квартал, с улицы громко взывая к жителям, которые в это время по домам готовились к субботним молитвам. Глашатай-оборванка со слезами заклинала всех бежать, вместе с детьми и стариками, взяв с собой только самое ценное, потому что час облавы (которую она столько раз предсказывала) наступил: на рассвете приедут немцы на грузовиках, ее Синьорауже видела списки… На крики многие жители выглянули из окон, некоторые вышли к воротам, но никто ей не поверил. Несколько дней тому назад немцы (которых считали жестокими, но держащими слово) подписали обязательство не трогать еврейское население Рима, получив взамен требуемый выкуп: пятьдесят килограммов золота, чудесным образом собранного благодаря помощи всего города. Как и прежде, Вильму сочли сумасшедшей фантазеркой, и жители гетто вернулись к своим молитвам, оставив ее одну на улице. В тот вечер шел проливной дождь, и вспотевшая Вильма, возвращаясь в монастырь, вся промокла; у нее начался сильный жар, какой бывает обычно у животных, а не у людей. После болезни она поднялась другим человеком; ничего не помнила и казалась счастливой. Говорила она теперь совсем непонятно, но никому не досаждала, а работала по-прежнему, как вьючное животное, продолжая пользоваться двойным покровительством — Синьоры и Монахини, которая однажды в воскресенье даже окрестила ее в церкви Святой Цецилии. В дальнейшем выяснилось, что в детстве Вильму уже крестили: так она в своей жизни дважды прошла обряд крещения.
Теперь это было некое бесполое существо, без возраста, хотя по многим признакам было видно, что она стара. Волосы у нее были седыми и росли пучками, между которыми там и сям виднелась голая кожа розоватого цвета. Волосы были подхвачены голубоватой ленточкой, завязанной надо лбом. Хотя дело происходило зимой, на ней было легкое летнее платьишко (чистое и вполне приличное); чулок на ногах не было, но, однако, казалось, что ей жарко. Она громко и радостно смеялась, как будто давно уже ждала этой встречи с Идой, и лихорадочно размахивала руками наподобие жрицы или вакханки, рассекая ими воздух. Казалось, ей не терпелось
Испытывая неприятное чувство, как от встречи с призраком, Ида попыталась улизнуть. Однако вскоре и сама Вильма исчезла так же быстро, как и появилась, бегом вернувшись на ту сторону улицы, как будто торопясь на какую-то срочную встречу.
Ида никогда больше не видела ее, но я думаю, что она жила еще долго: мне кажется, я недавно встретила ее среди старух, которые каждый день приносят еду бездомным кошкам, бродящим по развалинам Театра Марцелла и других римских памятников. Волосы у нее по-прежнему были перевязаны ленточкой, хотя от них осталось всего несколько пушистых прядей. Да и одета она была опять в легкое платьишко, бедное, но приличное, а голые ноги без чулок были покрыты маленькими темными пятнами — возможно, из-за какой-то болезни крови. Она сидела на земле посреди кошек и говорила им что-то все так же нечленораздельно; по тембру ее голос напоминал теперь детский. Кошки терлись о ее ноги и отвечали ей: было ясно, что они прекрасно понимали ее речь, а она в их компании, забыв обо всем, чувствовала себя счастливой, как будто общалась с небесами.
Тем временем в этот первый послевоенный год великие державы посредством встреч на высшем уровне, процессов над главными военными преступниками, вмешательств и невмешательств пытались восстановить порядок в мире. Однако мечты о великих социальных изменениях, с таким нетерпением ожидавшихся некоторым и нашими героями (в частности, Джузеппе Вторым и Квадратом), повсюду — на востоке и на западе превращались в прах или же отступали все дальше и дальше как мираж. В Италии после установления республиканского строя даже рабочие партии участвовали в правительстве. После стольких лет фашизма это было, конечно, роскошью, но новые покровы скрывали старый уцелевший каркас. Дуче и его приспешников похоронили, королевскую семью отправили в эмиграцию, но кукловоды, держащие нити в своих руках, не были видны за кулисами, даже когда меняли декорации. Крупные землевладельцы продолжали владеть землей, промышленники — заводами и станками, офицеры — званиями, архиепископы — епархиями. Богатые жили за счет бедных, которые, в свою очередь, старались разбогатеть, как обычно происходит в этом мире. Что касается Иды Рамундо, то она не находилась ни среди богатых, ни среди бедняков; она принадлежала к третьей, (исчезающей?) группе населения, которая живет и умирает незаметно, лишь изредка напоминая о себе заголовками криминальной хроники. К тому же осенью и зимой 1946 года наша Ида жила, окруженная неким магнитным полем, которое не позволяло ей даже и думать о том, что происходит на планете Земля. О событиях того года — политической борьбе, смене правительств — она почти ничего не знала. Ее единственной социальной проблемой (вдобавок к низкой зарплате в условиях дороговизны) был теперь страх, что ее выгонят с работы из-за профессиональной непригодности. Мы уже говорили, что Ида не читала газет. С тех пор, как закончилась война и немцы ушли, мир взрослых снова оставил ее одну, выбросив на берег, как океан после бури выбрасывает на песок мелкие обломки.
В июне впервые в жизни Ида голосовала. Поскольку ходили слухи, что неучастие в выборах будет рассматриваться как провинность в отношении властей, она проголосовала утром, вместе с самыми дисциплинированными избирателями. Ида голосовала за «республику» и «коммунизм»: так ей посоветовал хозяин остерии Ремо. Сама Ида, правда, выбрала бы «анархистов» в память об отце, но недовольный Ремо категорически не одобрил ее выбора, сказав к тому же, что такой партии в списках нет.
До конца года Ремо еще пару раз заходил на улицу Бодони, считая своим долгом не оставлять без внимания мать товарища Червонного Туза. Во время этих визитов Ида чувствовала себя неловко, не зная, чем занять гостя и о чем с ним говорить, она лишь то и дело умоляла Узеппе и Красавицу посидеть спокойно и не шуметь. Ремо, со своей стороны, понимал, что лучше было не говорить о Нино с бедной матерью. Он рассуждал о политике, предмете своей главной страсти. В отличие от Нино, Ремо верил в будущее и надеялся на лучшее, приводя в доказательство, что мир меняется, разные события: борьбу колониальных народов, гражданские войны в Китае и Греции, движение Хо Ши Мина в Индокитае, а в Италии — забастовки и столкновения крестьян и рабочих с полицией. На этот раз, говорил он, никто не сможет остановить народное движение. Теперь не 1918 год! Разве не Красная Армия разгромила гитлеровцев? А тут, в Италии, разве не члены гарибальдийских отрядов («Серп и Молот») организовали движение Сопротивления? Кто сможет теперь остановить народ?! Отступления, предательства и затяжки, на которые жаловался Нино, по словам Ремо, — всего лишь тактические ходы, которые в политике всегда нужно учитывать. Заслугу этой тактики, как и всякой прочей, приводящей к победе и окончательному освобождению, он приписывал одному-единственному — гению товарища Тольятти. Не было таких бед и социальных проблем — явствовало из слов Ремо, — из которых товарищ Тольятти, направляемый своим внутренним чутьем, не нашел бы выхода, теперь или в будущем. Он уже сейчас все просчитал вперед, и сам товарищ Сталин, говорил Ремо, не принимал никакого важного решения, не посоветовавшись с товарищем Тольятти. Оба они знали лучше других, каким путем идти — путем, указанным товарищем Лениным, основанным на трудах Карла Маркса. Это были научные истины, зрелые и проверенные на практике. Народы уже двинулись вперед, следуя директивам великих вождей прошлого и настоящего. По всем признакам наступало время Нового Мира. «Вот мы с вами, синьора, сидим тут сегодня и разговариваем, а завтра увидим рождение Нового Мира!».
Это гарантировал Иде товарищ Ремо, и страстная вера горела в его серьезных, глубоко посаженных глазах на худом смуглом лице дровосека и каменотеса.
Ида, сидя напротив него в холодной кухоньке квартиры на улице Бодони, спрашивала себя, будет ли в этом величественном Новом Мире место для маленьких Узеппе.
В ночь на 1 января 1947 года Рим провожал уходящий год грохотом петард и хлопушек.
…1947