La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет
Шрифт:
Однако же мало-помалу она с течением времени убедилась, что ее боязнь повстречать еще раз того солдата является полной глупостью. В эту минуту он, должно быть, находился на каком-нибудь дальнем-предальнем фронте, насилует там других женщин и расстреливает евреев. Но ей он больше не угрожает, с этим покончено. Между этим незнакомцем и Идой Рамундо нет больше ничего общего — ни сейчас, ни в будущем.
Об их мимолетном приключении не знал никто, кроме ее самой, даже Нино ничего не подозревал. А поэтому ей имело теперь полный смысл стереть случившееся из своей памяти и продолжать обычную жизнь.
Каждый свой день она начинала с того, что вставала в шесть и в кухне готовила при электрическом свете завтрак и первый обед для Нино. Потом она одевалась, будила Нино и бегом, опаздывая, спешила в школу, которая была от дома в двух
Прошла примерно неделя, и вот череда ночей без сновидений прервалась, и она стала видеть сны. Ей приснилось, что она возвращается домой и несет, то ли украв где-то, то ли взяв по ошибке, не сумки, а большую корзину, вроде тех, что идут в ход в Калабрии при сборе винограда. Из корзины торчит зеленый побег, он ветвится, растет на глазах и заполняет собою все пространство комнаты… Вот он уже вырывается во двор и вьется по стенам. Поднимаясь, он превращается в целый лес сказочных растений — это охапки листвы, это орхидеи и колокольчики экзотической расцветки, грозди винограда и апельсины величиной с дыню. Между ними играют маленькие дикие зверьки вроде белок, у всех у них голубые глазки, они высовывают свои веселые любопытные мордочки, то и дело подскакивают в воздух, планируя на невидимых крыльях. Тем временем уже собралась толпа, люди смотрят из всех окон, но ее самой здесь уже нет, она неизвестно где, но при этом понятно, что смотрят именно на нее, и она в чем-то обвиняется. Этот сон преследовал ее еще минуту-другую после того, как она проснулась, потом все исчезло.
В конце января она уже загнала в самые далекие подвалы своей памяти тот злосчастный день, что шел сразу после праздника Богоявления, она затиснула его среди других кусочков и отрывков прошлой жизни, — те, все до одного, при воспоминании причиняли ей боль.
Но среди многих страхов и рисков, возможных и невозможных, вытекающих из ее пресловутого приключения, был один страх и риск, из категории вероятных, о котором она не подумала — наверно, оттого, что бессознательно выставила против него защиту, а этой защите помогал опыт брака, давшего ей за столько лет любовного союза всего одного ребенка…
С поры созревания ее тело оказалось подвержено всякого рода беспорядочным аритмиям. Матка с ее периодическими ощущениями вела себя как не подчиняющаяся никаким законам рана, которая порой изматывала ее бурными кровотечениями, а порой словно закрывалась на ключ, преграждая путь даже минимальным отправлениям, и ныла при этом, мучая ее, словно язва. С одиннадцатилетнего возраста (зрелость пришла к ней преждевременно) Ида привыкла и покорно переносила эти таинственные колебания; она медлила, одержимая сомнениями и недомоганием, несколько недель, прежде чем согласиться с высшей и скандальной новостью, новостью совершенно немыслимой: ее непристойное соитие с безымянным немцем принесло ей беременность.
Мысль каким-либо образом устроить себе аборт не пришла к ней даже под видом фантазии. Единственная защита, до которой она додумалась, это скрывать свое состояние от всех, покуда это мыслимо. Все прочие осложнения, угрожающие ей в непосредственном будущем, выглядели неизбежными, а поэтому представлять их себе не имело никакого смысла, следовало просто о них не думать. В ее новом физическом состоянии это было совсем не трудно, ведь с каждым днем ее восприятие тупело, отсекая ее от всех внешних поводов для тревоги и погружая в пассивность почти легкомысленную. Никто не считал нужным расспрашивать ее о причинах недомоганий (не слишком-то тяжелых!), посещавших ее, для которых, в случае чего, так не трудно было найти объяснение. В те времена среди бытующих болезней в большой моде был колит, даже в пролетарских кварталах; и для того, чтобы оправдать находившие на нее приступы тошноты, она утверждала, что страдает одной из форм колита. Тошнота накатывала на нее неожиданно, при виде самых
Сновидения приводили ее в неистовство, они опять принялись одолевать ее достаточно часто и настойчиво. Вот она вдруг начинает бегать взад и вперед по какому-то пустырю, и он, вроде бы, действительно пуст, но при этом со всех сторон доносятся оскорбительные выкрики и смех… Вот она оказывается запертой в чем-то вроде собачьего ящика, и через окошко, забранное железными прутьями, она видит, как мимо проходят рослые молодые женщины в цветастых одеждах, похожие на кормилиц, и каждая несет на руках восхитительного младенца, и все эти младенцы заливаются смехом. Женщины прекрасно ее знают, но отворачиваются в сторону, чтобы не смотреть на нее, и младенцы тоже смеются совсем не для нее. Она ошиблась, а ведь ей было показалось…
Теперь она идет вместе с отцом, тот прикрыл ее полой плаща, но плащ вдруг улетает прочь как бы сам собой, и отца тоже нет рядом. А она оказывается маленькой девочкой, одиноко пробирающейся по горным тропам, и при этом по ее бедрам струятся ручейки крови. На тропинке позади нее виднеются следы этой крови. Что хуже всего в этом совсем неуместном скандале, так это хорошо знакомое ей посвистывание Ниннарьедду, доносящееся откуда-то снизу; между тем она, как последняя дура, вместо того, чтобы спасаться бегством, остановилась посреди тропинки и играет с козочкой… Но при этом как бы не замечает, что козочка кричит, у нее родовые схватки, она вот-вот родит! А между тем рядом уже изготовился человек, это забойщик электрических скотобоен…
…Польские мальчишки, совсем оборванные, играют, катая по земле золотые колечки. Кольца эти волшебные, только они об этом не знают. Такая игра в Польше запрещена. Она наказывается смертной казнью!!!..
От всех этих снов, даже самых мимолетных, у нее оставался тяжелый осадок. Но потом день шел своим чередом, заставляя обо всем забыть.
Теперь она каждое утро должна была делать громадные усилия, чтобы заставить себя встать. И во все последующие часы не было ни одного действия, даже самого простого, которое не стоило бы ей великих трудов. Но эта борьба, хотя и напоминала ей поминутно о ее состоянии, все же поддерживала ее, словно состояние опьянения. Она бегала с трамвая на трамвай, из одного района в другой, постоянно все с теми же кошелками, все в той же шляпке с траурной вуалеткой и с тою же складкой между бровей. Придя в школу, она делала то же, что и всегда: перекличка, осмотр ушей, рук и ногтей — директор велит поддерживать чистоту… И эти свои обязанности тоже, наряду с другими, чисто преподавательскими, она выполняла с крайней серьезностью и сосредоточенностью, как было заведено, так, словно это были дела всемирной важности. Согласно своей привычке, она не сидела за кафедрой, а ходила между рядами парт, и глаза ее под насупленными бровями никогда не оставались в покое. «Пишите: диктовка. „Героическая италь-янская ар-мия во-дру-зи-ла слав-ные зна-ме-на Ри-ма за пре-де-ла-ми горных це-пей и мо-рей и сра-жа-ет-ся ра-ди ве-ли-чия От-чиз-ны (О — заглавное!) и за-щи-ты сво-ей Им-пе-рии (снова с большой буквы!) за пол-ну-ю и о-кон-ча-тель-ную по-бе-ду…“ Анна-Румма! Я все вижу, ты списываешь у Маттеи!»
«Нет, синьора учительница… Я вовсе не списываю».
«Списываешь, списываешь. Я видела, да, да. Если будешь и дальше списывать, я поставлю тебе отметку, и это будет двойка!»
«Но я же больше не списываю, разве вы не видите?»
«Раз так, я тебя прощаю».
«…А что на завтра, синьора учительница?» «А что задано на завтра?» «На завтра чего-нибудь задано?» «Синьора учительница, к завтраму чего делать?» «А на завтра чего записывать?»
«Пишите: на завтра. Сочинение. „Что я думаю о ласточках“. Задача. Луиджио три года. Его брату вдвое больше, а его сестренка вдвое младше его. Сколько лет брату? Сколько лет сестре? Упражнение. Переписать три раза в чистую тетрадь: „Витторио и Елена — это имена наших августейших монархов…“»