Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска
Шрифт:
Но каково было удивление и огорчение моей матери, когда она узнала от меня, что я еду вновь на фронт, и ровно через два дня.
– Ты все, сыночек, на фронт да на фронт… посмотри, как другие! Даже соседи удивляются и говорят: «Чивой-то ваших сынов не видно дома?.. Хучь бы матери помогли в хозяйстве?.. Все на фронте да на фронте».
Что я мог ответить ей, жалкой (то есть любимой – станичный термин)? Слово «надо» было единственным для нее понятным аргументом, который для нее был равносилен закону.
В станицах глубоко вкоренилось в психологию и казаков, и их жен, и
И на мой ответ «надо» мать горестно и беспомощно покачала головой и ее добрые, уставшие плакать глаза наполнились слезами.
Бедная наша мать, то ли ее ждало еще впереди!.. И если бы она знала «ближайшее будущее», то стоило ли ей еще жить?!.
Мой конный вестовой, старший урядник Тимофей Сальников, доложил мне, что он «разбит душою», не верит в нашу победу над красными и просит меня по-братски – отпустить домой. А что дальше будет с ним – на мой вопрос махнул рукой и печально опустил свою умную голову.
– Федор Иванович!.. Я с Вами был безотлучно от самого Воронежа, Вы же знаете, что мы переживали!.. И я молчал, так как это «надо было»… а сейчас – уж все ни к чему… мы не устоим перед красными. Отпустите меня! – закончил он.
С точки зрения воинской дисциплины это было совершенно недопустимое обращение и мышление казака перед офицером, своим начальником, но в тот период времени многие уже не верили в нашу победу, а «высший класс», с семьями, выехал уже в Крым и даже за границу.
Мы, офицеры, думали тогда, что рядовой казак, даже урядник, не умеет, не сможет разобраться в происходивших событиях, политических и военных. Военная служба Сальникова в Собственном Конвое Русского Императора, в блеске, при многочисленных всевозможных наблюдениях и ощущениях – она, конечно, умному казаку дала жизненную школу. И теперь передо мной стоял не образцовый старший урядник, долженствующий отвечать офицеру: «Слушаюсь… так точно… никак нет», – а стоял казак-гражданин в полном развитии своих физических и духовных сил, 27-летний мужчина, видевший и переживший многое. Я его отпустил.
Полковой командирский выезд
В печати часто встречаются слова «о грабежах казаков на фронте». Возмутительно это читать, как и оскорбительно.
На войне все армии всех стран порою не церемонятся с имуществом жителей, но почему-то «оттеняют» в этом только казаков.
В тех полках, в которых я служил в Великой войне на Турецком фронте и в Гражданской войне, этого не было. При всегдашних недостатках довольствия казаков и лошадей, конечно, приходилось брать фураж у жителей, но всегда за плату.
В Гражданской войне у офицеров было больше скромности, нежели нормальных возможностей в жизни и в походах, как командному составу.
В Корниловском конном полку я пробыл с сентября 1918-го по май 1919 года, пройдя с боями от Закубанья и до Маныча. На Маныче 3 месяца командовал этим полком. Все видел и все знал – как жили наши офицеры. Даже у командиров сотен не было никакого личного багажа, а
Полковник Н.Г. Бабиев, прибыв в наш полк 13 октября 1918 года в станицу Урупскую, в седле, в тороках, имел полупустые детские ковровые сумы, в которых было белье, запасные чевяки и бритвенный прибор. Это и был весь его «командирский багаж».
Мой личный багаж, который состоял из пары белья и запасных чевяк, возил в сумах конный вестовой Данилка Ермолов.
Во 2-м Хоперском полку офицеры были еще скромнее корниловцев и некоторые офицеры лишний багаж имели в сумах, в тороках своего же седла.
Мой «командирский багаж» (белье и чевяки) держал в своих сумах конный вестовой, урядник Тимофей Сальников. И главное, ни у кого из офицеров вышеуказанных полков не было стремления «обогатиться», в особенности за счет жителей. Иное дело – военная добыча, главное – лошади, в которых всегда нуждается всякая кавалерия.
На переходе 2-го Хоперского полка от Матвеева Кургана и до Ростова полк получил «подводную повинность» от жителей. В Батайске ко мне обратился подводчик, молодой стройный парень, весь красный лицом. Он просил дать ему удостоверение в том, что он «заболел тифом, отправлен в госпиталь, а сани с двумя лошадьми оставлены в полку». Он действительно был в остром приступе этой болезни. Как работнику у хозяина – ему нужен этот документ, чтобы показать хозяину, что он «заболив».
Приказал ему показать мне лошадей в санях как факт, что он не врет. В упряжи один старый, как смоль вороной, воронежской породы конь, а вторая была гнедая кобыленка, почти годная под седло. Выдав документ, приказал «этот выезд» держать при мне. Кучером нашелся вот этот самый Максим, о котором пишу.
В хуторе Тихорецком Максим доложил, что во 2-м Партизанском полку, в одной из сотен, есть «в масть», очень подходящий «в пару к нашему», также воронежский жеребец, которого можно выменять на гнедую кобыленку. Коня привели на показ. Он стар. Одно копыто передней ноги расщеплено от самого венчика и до подковы. Старая рана. Он чуть нахрамывает, но конь действительно и мастью, и гривой, и пышным хвостом был словно двойник «нашему». Командир сотни с удовольствием обменял его на молодую кобыленку, а у нас получилась пара одномастных, вороных как смоль, гривастых и хвостатых воронежских жеребцов.
За время пребывания в Новолеушковской и Невинномысской Максим кормил и ухаживал за ними, как за своими собственными. Расчесал хвосты и гривы. Кони отдохнули и приняли приличный вид. И вот, уезжая из 2-го Хоперского полка, по праву пережитого «от Воронежа» я взял их с собой, предполагая завести собственный «командирский выезд». В полку оставил и линейку, и хомуты-шлеи. Взял с собой, как говорят, «голых лошадей» и кучера Максима.
К этому было еще одно моральное право: в мирное время в Императорской армии каждому командиру полка полагался именно «полковой выезд» – экипаж с двумя лошадьми и кучер. Качество их зависело от личности того, кому они полагались. Я, законно, был прав в своих действиях.