Лабиринт
Шрифт:
У меня сжалось сердце – нельзя вычеркнуть из памяти наши бои и походы, нельзя не сочувствовать тому, кто несколько лет дрался с тобой плечом к плечу, а однажды спас тебе жизнь. Тем более нельзя не сочувствовать, когда необъяснимым чутьем солдата чувствуешь в нем какую-то перемену. Что же, годы нас так меняют? Жизнь? Одежда из пурпура? Злая воля богов? И в чем же эта перемена состоит, до сих пор не могу понять.
– Не будем о Пасифае, – сказал я. – Не о ней речь, в конце концов. Я не хочу оскорблять ни тебя, ни даже ее. Мы сами недостаточно чисты, чтобы
– Почему тебя так волнует его судьба? Судьба одного-единственного человека? Мы с тобой видели поля, покрытые тысячами трупов, огромные пылающие города, в которых не осталось ничего живого. Ты в состоянии подсчитать, сколько человек мы с тобой убили?
– Это была война, – сказал я.
– Ну и что? Разве за эти годы ты еще не успел понять, насколько мала цена жизни отдельного человека? Какому-нибудь голодному мудрецу простительно называть каждого живущего единственным и неповторимым. Но мы-то, Горгий, мы-то прямо-таки обязаны мыслить иными категориями. Государство, армия, город – вот о чем мы думаем, и тысячи лиц сливаются в одно поневоле, у нас нет возможности расщеплять целое на частички.
Он говорил что-то еще. Я солдат, прежде всего солдат, только солдат. Я не умею рассуждать на такие темы, да и мало что в них понимаю, откровенно говоря. Не мое это дело. Поэтому всякий раз, как только заходит речь о каких-то сложных и отвлеченных понятиях, я теряюсь, не умею связно высказать свои мысли. Но и устраниться от спора на сей раз не могу. И отступать не собираюсь. Это продиктовано чисто военным складом ума: можно иногда отступить, но нельзя отступать до бесконечности, когда-нибудь да следует закрепиться и принять бой.
– Тридцать лет назад ты был другим, – сказал я.
– Тридцать лет назад мы были молоды, Горгий, и, как все юнцы, считали, что жизнь предельно проста и никаких сложностей впереди нет. Но с годами приходит мудрость, пойми это наконец, мой верный меч.
– В последние двадцать лет мне пришлось иметь дело в основном с кинжалами, а не с мечами, – сказал я.
– Ты об… этом?
– Об этих, – сказал я. – Сорок три человека, стремившихся сразиться с кровожадным чудовищем, существовавшем лишь в их воображении. Что из того, что их убивал не я, а Харгос?
– Это еще кто?
– Знаток своего дела, – сказал я. – Бывший искусный воин, который стал непревзойденным мастером по ударам кинжалом в спину. Будем называть вещи своими именами: ты превратил меня и моих солдат в тюремщиков и палачей.
– Подожди, Горгий. – Он властно поднял руку. – А что тебя больше волнует – судьба Минотавра или то, что вас превратили в тюремщиков? Ну-ка?
– Ты снова жонглируешь словами, – сказал я. – Конечно, мне не по душе то, что нас все эти годы заставляли делать. Но и Минотавр, его судьба… Как-то все это не по-солдатски, не по-человечески.
– Ты меня осуждаешь?
– Нет, – сказал я. – Просто я иногда не понимаю тебя, а иногда думаю, что ты, прости меня, запутался. Я понимаю – двадцать лет назад ты был молод и, когда разразилась вся эта история,
– А ты остался моим верным другом, – сказал он рассеянно. Он стоял, глядя то ли вниз, на покрытые сетью мелких трещинок каменные плиты дорожек, то ли в прошлое.
– От тебя требуется не столь уж много, – сказал я громче. – Набраться решимости и прекратить игру, не нужную никому, в том числе и нам, ее создателям. Мы еще в состоянии это сделать.
Он повернулся ко мне, и я понял, что ошибался, – он слушал очень внимательно.
– Прекратить затеянную сдуру игру, не нужную никому, даже нам, ее создателям, – сказал он. – Что ж, ты умный и проницательный человек, Горгий. Ты очень точно обрисовал историю создания Лабиринта, ты нашел нужные слова, я высоко ценю твою преданность и дружбу и никогда в них не сомневался. Может быть, пошлем надежного человека в Дельфы, к оракулу?
– Сомневаюсь, будет ли польза.
– Ты не веришь богам?
– Я привык верить людям, – сказал я. Я все-таки хорошо его знал и видел, что на этот раз он не собирается отделаться от меня под каким-нибудь надуманным предлогом или с помощью обещания подумать, как четырежды случалось за последние поды. На сей раз он готов что-то решить, что-то сделать, но надолго ли хватит благой решимости? Случалось и так, что он готов был уступить, но в последний момент менял решение и все шло по-прежнему.
– Высокий царь! Высокий царь!
Мы обернулись – к нам бежал телохранитель в желтой одежде с черным изображением головы священного быка на груди.
– Высокий царь! – Он задыхался. – Только что во дворец прибыл Тезей, сын царя Афин Эгея. Он желает поединка с Минотавром.
Наши взгляды скрестились – Минос был спокоен, а что касается меня, я просто не мог разобраться в своих чувствах и мыслях. Властным мановением руки Минос отослал телохранителя, тот уходил медленно, по-моему, ему очень хотелось оглянуться, но он, разумеется, не посмел.
– Через несколько минут эта новость облетит весь дворец, – сказал Минос. – А в Кноссе наверняка это уже знают, вряд ли он держал свои намерения в тайне. Два года гостей не было.
– Еще один, – сказал я. – Сорок четвертый. Что же, и ему отправиться вслед за остальными? Пора на что-то решаться.
– Хорошо. Но ты-то мне веришь, Горгий? Веришь?
– Разве о таком спрашивают? – сказал я. – Я не могу не верить человеку, который спас мне жизнь.
– Спасибо. – Он коснулся рукоятки моего меча. – Когда же я в последний раз держал в руках меч?