Ладья Отчаяния
Шрифт:
Гервасий понял, что отказываться нельзя.
— Мы берем их, — сказал он.
— И мои два года… И мои… И мои… — загудели голоса.
Смерть считала на пальцах. И, насчитав очередных десять, клала на стол одну фигурку. И постепенно у нее все больше отвисала челюсть.
— Что вы делаете?! — спросила она. — Вы, которые больше всего боитесь меня, вы дали им еще шестьдесят лет каждому. И этот еретик и охульник проживет на земле девяносто три года, а она семьдесят семь!.. Побойтесь Арахны, люди!!!
А в это время маленький человечек,
— Прости, я не могу отдать тебе два своих года.
Улыбка у него была виноватая.
— В конце концов, — сказала Смерть. — Я еще не совсем изуверилась в вас, люди.
— Понимаешь, — сказал человечек, — мой город пообещали вырезать стрельцы. До последнего человека. Мы не могли бы продержаться дольше, чем до вечера, а я был убит утром, как раз в начале штурма. У меня только один день жизни. Возможно, не стоило бы и возвращаться, тем более, что все мои погибли, а вечером никто уже не скажет мне по-своему: "Здоров, Гальяш-медовар!" Но ведь и один этот день я могу держать меч, шибень или нож. И меня будет угнетать мысль, что я вроде бы как бросил тех, и город, и свою землю, и медоварню у Перевесища. Понимаешь, он был красив, город, пока они не пришли. И даже пчела, у которой нет своего слова, не жалеет жала и жизни, защищая улей. Мне стыдно, но… не обессудь… возьми и две моих минуты, брат.
Выливаха молчал.
— Спасибо за самый дорогой дар, — наконец сказал он.
— Брось, — сказала Смерть. — Что ты за это время сделаешь?
— Выпью с нею последний кубок… Чтобы ты сдохла и чтоб такие, как он, не перевелись на нашей земле… Идем, люди.
— А я?! — спросил вдруг поп.
— А ты оставайся в своем Эдэме, лжец, — сказал Полочанин.
— Нет, — глухо сказал поп. — Нет… Нет!
Люди проходили мимо него.
— Стойте, — сказал Выливаха. — Грех оставлять здесь живую еще душу. Он дурак. Он не будет больше. Правда же не будешь?
— Нет, — сказал поп, озираясь. — Все, что хотите, только не это. Нищенствовать, писать еретические вирши… Грабить богатых, чтоб после вороны пили твои глаза на колу… на Замковой площади. Только возьмите с собой.
— Так как же, — сказал Гервасий. — Сложимся еще раз, что ли. Ей-богу, будто и вовсе не преисподняя, а корчма, когда у пропойцев волки воют в карманах.
В тишине, воцарившейся после его слов, все услышали вдруг глухие и тяжелые шаги по каменным плитам пола.
Перевозчик шел к последней двери.
Весь осунувшийся, весь грузный, он шел… шел… и остановился только у паутины. Повернулся. Обвел людей синими глазами.
— Не нужно, — сказал он. — Я дам. Я отдам. Потому что я одного только хочу. Забвенья… Забвенья… Забвенья…
И он жадно, со стоном протянул руки. Арахна метнулась вниз и схватила его. В следующее мгновение он исчез. Исчез, будто его и не было. Послышался еще только шорох, будто освобожденный вздох.
И потом все утихло.
Смерть уставилась в землю,
— До скорой встречи, Выливаха, — наконец сказала она.
— До скорой встречи, — улыбнулся он и обнял плечи девушки.
…Через несколько минут вода извергла их на поверхность Святого Озера, что недалеко от Рогачева. Мужик, который вел на водопой коня, вдруг увидел шесть десятков людей, что купались в полном облачении, и среди них одного попа. И тогда мужик, сотворив крестное знамение, взвалился на коня и, пришпоривая его черными пятками, поскакал во весь опор, ровно за ним гнались сборщики подати. Вечером он богом клялся в корчме, что рогачевские радцы снова перепились и, вместе с духовным отцом и в полной одежде то ли освежались водой, то ли ходили с бреденем.
Поскольку такое не было в диковинку, — ему поверили.
А бывшие гребцы Ладьи Отчаяния тем временем шли все дальше и дальше, и одежда высыхала на горячих их грудях, дымившихся под горячим солнцем.
Трепетал на межах золотистый донник, золотые пчелы гудели над бортями, а в небе, в пылающем свете, звенели под облаками жаворонки.
Людей становилось все меньше и меньше, потому что они расходились и расходились, уменьшаясь до живых точек на лоне земном. И наконец Выливаха с девушкой и Полочанином остались втроем.
— Почему ты сказал "до скорой встречи", а сам улыбнулся, Выливаха?
— Вряд ли встреча последнего моего потомка с нею будет скоро.
— Твоя правда, — сказал Полочанин. — Да и вымрут ли они вообще, такие горластые?.. Дай цветок, брат.
Он взял цветок, немного увядший, и посадил его, как метлицу, на шипшинный куст. И удивительно, остальные цветы сразу стали темнее. И с тех пор над Днепром растет темная шипшина, она цветет круглое лето, чтобы никто не остался без родного цветка, когда наступит час уходить с нашей доброй земли.
— Бывай, брат Полочанин.
— Бывай, лыцарь, бывай.
Третий пошел на север и скоро исчез в горячем сиянии. А они пошли своей дорогой и скоро увидели замчище, и Днепр, а в стороне — старую хоромину Выливахи.
Цвела возле нее жимолость, белые облака боярышниковых оград дурманили зайца, сладко спавшего в их недрах, калина выбросила свои нежные зонтики. А Выливаха шел, и рука его лежала на девичьем плече.
Жизнь вернула ему единственную. И благодарение богу, что не оставила с ним той, а дала ему лучшую, чистую и преданную, истинное дитя этой земли.
На повороте тропинки, где неистовствовала синяя сирень, на них вывернулось шествие. Впереди шли опечаленные друзья во главе с Ирой Франтичком, а за ними, вполурысь, несли пустой гроб люди из притча, спорили о чем-то поп и патер, и шагали с напускно-постными рылами радцы и замковые люди.
Выливаха слышал одни голоса.
— Горе, хлопцы.
— Помянем горемыку.
— Такая упрямая, такая крепкая жизнь. Придавленная — а жизнь.
Но он слышал и другое.
— Простит ли его верховная сила?