Лагерь живых

Берг Николай

— Дело не в голодании, — бурчит хирург. — Дело в обезвоживании.

— С чего бы? Снега там было полно, — удивляется раненый, деликатно морщась от действий хирурга.

— Снегом жажду не утолишь. Только хуже будет. Опять же холод.

— А что холод? Это же не в пустыне?

— Так на холоде человек обезвоживается не хуже, чем на жаре. На жаре — в основном потеют, а на холоде почки начинают ураганить. С мочой вода уходит куда быстрее, чем с потом. А снег не восполняет потерю. Это ж, считай, дистиллированная вода. Солей нет вообще. А состав плазмы и межтканевой жидкости определенный, значит, на потерю солей реагирует организм усиленным выведением воды, чтоб баланс удержать. В итоге снег только усиливает обезвоживание. Короче говоря, слыхали, что нельзя пить морскую воду и мочу? — спрашивает хирург, копаясь глубоко в ране пинцетом.

— Слыхал, конечно.

— Так со снегом то же самое. Только в морской воде солей слишком

много, а в талой — слишком мало. А любой солевой сбой для организма не полезен. Вы, коллега, мне не те щипцы дали, — вдруг вставляет мне пистон хирург.

— Извините, задумался, — тут же исправляю я оплошность.

— Полезное дело, только не в ущерб операции. Над чем задумались?

— Выходит, хрестоматийный немецкий военнопленный из Сталинграда, который умер из-за того, что порезался, открывая консервную банку, тоже был обезвожен? Там еще, помнится, упоминалось большое количество внезапных смертей у немецких военнопленных из-за отказа почек и остановки сердца.

— Несомненно. Город они раздолбали, все, что могло гореть, сожгли, а в степях там топлива просто нет. Да и снег после гари, да с толовым привкусом…

— Точно, с толовым привкусом снег не годится вообще, — с видом знатока заявляет раненый. Он так увлекся разговором, что и не смотрит на работу хирурга.

— Но там же не все войска в Сталинграде находились, часть по деревням вокруг.

— Так избы на топливо не разберешь. Там небось набилось как шпрот в банку немцев, румын, хорватов и итальянцев. А сельские колодцы не рассчитаны на дивизии, да еще и с техникой и лошадьми. Картина обезвоживания явно прослеживается. Обычно-то речь идет о том, что немцы оголодали, обморозились и приболели. А вот обезвоживание почему-то не учитывают. Соответственно, и у девчонки все проблемы из-за обезвоживания. Но, надеюсь, обойдется…

Раненый косится на руку и озадаченно говорит:

— Вот ведь какая маленькая, а мозжит, как большая…

— Так она и есть большая, — отзывается хирург.

— Как же большая — дырочка-то была маленькая. Пока вы ее не расковыряли, — осуждающе заявляет пациент.

— Иначе нельзя, — отзывается хирург, — заживать плохо будет. Пуля, такая, как у вас, калибром 7,62 миллиметра, на пробивание тканей тратит семьдесят процентов энергии. А тридцать идет на боковой удар — контузию соседних тканей. Те, которые рядом, погибают, получается зона первичного некроза. Это все надо чистить, ткани не оживут. До трех сантиметров зона молекулярного сотрясения. Чистая контузия.

— Да ну? А малопулька если б была?

— 5,45 мм? С той еще хуже. Зона травмы шесть сантиметров, притом что малопулька, наоборот, на пробив тканей тратит тридцать процентов энергии, а на боковой удар — семьдесят. Скорость полета у нее выше, отсюда и беды.

— Скорость-то при чем?

— Е равняется эмвэ в квадрате пополам. Слышали такую формулу?

— Не, не доводилось.

— Ну, в общем, чем выше скорость, тем больше энергии. А масса имеет меньшее значение. Так что малопулька дает не только зону первичного некроза, но и зону вторичного некроза, да еще и создает временные пульсирующие полости.

— Так чпокает, что ткани в стороны отпрыгивают?

— Точно. Но скорее не отпрыгивают, а отшибаются.

— Значит, выходит, мне еще повезло?

— Везение тут относительное. Но то, что могло быть куда хуже, — несомненно.

— Да что уж повезло мне, что к вам попал. Как там этого знаменитого доктора звали в сериале… ну он еще все время язвил и диагнозы ставил… Вспомнил! Доктор Хаос. Так вы еще больше знаете!

— Язвите?

— Не, я серьезно. Сегодня сижу, лапу нянькаю, а тут от ротного посыльный — хватай мешки, вокзал отходит. Сейчас будет колонна до больницы. Бегом не поскакал, врать не буду, но поспешал, как мог. У нас-то санинструктора только, правда, много, учебка целая. Часть, конечно, из них накрылась, пока разобрались, что к чему, но все равно много осталось.

— Что ж, если серьезно, тогда ладно. Сейчас еще дренаж поставим. Чтоб всякая дрянь свободно оттекала — и хватит на сегодня. К вашей удаче, кости не задеты, рядышком прошло, но не зацепило. На рентгенограмме хорошо видно.

— И что, даже зашивать не будете?

— Не стоит. Если все будет хорошо — потом прихватим. Сейчас отдыхайте, набирайтесь сил…

— Ага, постараюсь…

Пока пациента с его капельницей откатывают из процедурной в палату, хирург размывается и говорит мне:

— Вовремя вписались, и тут мужику повезло. С третьих суток после ранения или травмы начинается резкая декомпенсация организма. И лезть становится опасно. Половина получается после хирургической обработки с осложнениями и нагноениями. Ладно, нам уже следующего везут. Продолжаем.

Работа заканчивается сильно за полночь. Мне предлагают переночевать в больнице, но оказывается, что за нами с братцем прибыла машина. Раз такое

дело — идем смотреть, что там приехало. Оказывается, это Семен Семеныч с Николаичем. К раненому Михе отца пустили. Но на ночное дежурство оставили его маму Ларису Ивановну, а папу вежливо попросили долой. Тут как раз прибыл Николаич. Нашу команду разместили в домике неподалеку без особого шика, но кровати, матрасы и белье есть, санузел с душем и окна зарешечены, а, кроме того, тепло. Соседями у нас семьи «мореманов», но наш отсек имеет отдельный выход, и о лучшем и мечтать не приходится. Сейчас еще должны подойти или подъехать Вовка с Серегой. Они, получив в распоряжение трех срочников-салобонов, припахали мальчишек на мытье новоприобретенного БТР.

Семен Семеныч чем-то обеспокоен, думаю, что визит к сыну сказался. Задумавшись, он начинает напевать одну из своих бесчисленных нескончаемых песен:

С деревьев листья опадали, елки-палки, кипарисы. Пришла осенняя пора, после лета, Ребят всех в армию забрали, хулиганов, Настала очередь моя. Главаря. И вот приходит мне повестка, на бумаге — семь на восемь, восемь на семь — Явиться в райвоенкомат — утром рано. Маманя в обморок упала, с печки на пол, Сестра сметану пролила. Вот корова! Влезай, маманя, взад на печку — живо-живо, Сестра, сметану подлижи — язычищем, Поставить надо Богу свечку — огроменну И самогону наварить — две цистерны! Я сел в вагон, три раза плюнул — прямо на пол. Гудок уныло прогудел: трутутуууу… А я, молоденький парнишка, неженатый совершенно, На фронт германский полетел. Вот везуха! Сижу в окопе неглубоком — пули свищут мимо уха. Подходит ротный командир. Ну зверюга! А ну-ка, братцы-новобранцы, матерь вашу! Давай в атаку побежим! Через поле! Над нами небо голубое — с облаками. Под нами черная земля — небо в лужах. Летят кусочки командира, — ёксель-моксель, Их не пымать уж никогда. Не пытайся! Летят по небу самолеты — бомбовозы. Хотят засыпать нас землею, — жидким илом, всякой дрянью. А я, молоденький мальчишка, — лет семнадцать, двадцать, тридцать, сорок восемь, Лежу на пузе и стреляю из винтовки-трехлинейки шибко метко — точно в небо! Бегит по полю санитарка, звать Тамарка, иль Маринка, или Фекла. Хотит меня перевязать — сикось-накось. Мне ногу напрочь оторвало железякой — или бонбой, В обрат ее не примотать. Взял в охапку! Меня в больнице год лечили — уморили, Хотели мне пришить ногу — чтоб как было. Ногу они мне не пришили — троглодиты, охламоны. Теперь служить я не могу. Дайте выпить!

— Забавно, а у нас ее по-другому пели, — неожиданно оживляется молчавший до этого Николаич.

— Как — по-другому?

Николаич смущается, но все же нетвердо и неожиданным тенорком напевает:

Ко мне подходит санитарка (звать Тамарка): — Давай я ногу первяжу И в санитарную машину (студебекер) С собою рядом положу. Бежала по полю Аксинья (морда синя) В больших кирзовых сапогах. За нею гнался Афанасий (восемь на семь) С большим термометром в руках. Меня в больнице год лечили — уморили, Хотели мне пришить ногу. Ногу они мне не пришили — троглодиты, Теперь служить я не могу.