Лагерь

Юрченко Алексей

– Они снова взялись за старое, – проговорил дядя Никита, тихо добавив: – Мы пойдем.

Взяв под руку еще не пришедшего в себя Даню, он вывел его на улицу. На побледневшем лице мамы проступила первая слеза. Папа, зажмурив глаза, запрокинул голову к потолку и стал бормотать что-то невнятное. В прихожую вбежал Слава, испуг которого прошел вместе с отлетом бомбардировщика. Выхватив у меня пачку, брат убежал с новыми листками для рисования к себе в детскую.

Практика публичной казни военнопленных существовала в Державе с первых дней войны. Но не казнь где-то в столице Державы на глазах у местных жителей. Нет, все гораздо чудовищнее. Зачем пугать собственное население? Надо вызвать ужас у врага. Казнь проходила в столице нашей Басарской Республики на Центральной площади. Спросите, как Держава попадает на главную площадь страны? Ответ, мне кажется, очевиден. По воздуху. Военнопленных сбрасывают с бомбардировщика

точно на вымощенную плиткой площадь. Но все не так просто. Их предварительно обвязывают взрывчаткой и взрывают, пока те не столкнутся с землей. Ошметки людей дождем из крови и градом из костей, хрящей и внутренних органов проливаются на Центральную площадь города. И предварительно вся страна посредством листовок узнает, когда это произойдет. Вот где действительно запрятана вся безжалостность державного режима. Ведь они могли просто неожиданно для всех вышвырнуть за борт пленника и улететь к себе на базу. Но им этого недостаточно. Они предупреждают каждого, что в такой-то день, в такое-то время ожидаются осадки в виде мелко разорванной человечины. И ты с этим знанием живешь. Кто-то закрывается дома, зашторивает окна, прячет детей и не выходит на улицу, пока последние человеческие останки не будут убраны. Кто-то выбирает укромную обзорную площадку и с непонятными мне чувствами впитывает всю жестокую картину. В первый год войны по инициативе одного (простите меня, по-другому не могу выразиться) полоумного чиновника был выпущен указ, по которому «в целях поднятия всеобщей ненависти к Державе» к площади во время казни стягивали, как стадо баранов, простой народ. В истерике, всхлипах и обмороках толпа ужасалась увиденной жестокости. Слава Богу, вскоре эту дикость запретили. Отдельно остановлюсь на том, что все знали, кого именно разорвет в клочья над плиткой нашего города. И родственники, и просто знакомые. Мне кажется, это самая большая пытка для близких и самая большая «находка» для карателей Державы. Вы думаете, подобное варварство вызовет ненависть у родственников к Державе? Скорее всего, вы правы, только с одним большим «но». Держава далеко. Ее не видно. А ненависть любит, чтобы ее объект можно было потрогать. Помните, в чем суть всех детских споров после драки? Правильно. Кто первый начал? И приходит на ум одно: начали первые мы – жители Басарской Республики. А дальше мысли идут по одной истоптанной тропинке: «Подождите, я не начинал. Я вообще не знал, что будет Революция, пока не посмотрел новости. Я хотел перемен, но не такой ценой. Виновата та группка людей в камуфляжах, что устроила весь беспредел и которая сейчас у власти. Именно она забрала у меня сына». И вот недавние тихие сторонники Революции начинают ненавидеть ее лидеров. Моего папу хотели убить дважды. Такие изменения происходят, конечно, не со всеми, но с пугающим постоянством. Смотреть на казнь многие родственники и близкие отказываются. Кому понравится, когда твоя родная плоть и кровь превращается в месиво? Кто-то приходит. Начинают смотреть стоя, а заканчивают лежа на грязной земле, беззвучно рыдая и захлебываясь настигнутыми страданиями в окружении толпы сочувствующих. Последний год прошел без казней. Целый год. А завтра разлетятся на куски сразу трое. Такого еще не было.

5

Учеба второй день вылетала в трубу. Если вчера все оживленно говорили о концерте и нашем выступлении, то сегодня полушепотом и с тихим страхом внутри все беседы велись только о предстоящей казни.

Людмила Петровна, видя, как взволнован класс, особо не пыталась донести до нас науку. Мы общались на околовоенные темы. Она рассказывала нам о героях войны, о патриотизме и жертвенности. Потом учительница втянула нас в дискуссию, о которой я хочу немного рассказать. Заодно со всем моим классом познакомитесь.

– Скажите, Людмила Петровна, вот если мой родственник погибнет во имя нашей Родины, смогу ли я любить ее так же, как раньше? – спросил Кирилл, наш вечный спорщик и зачинщик подобных горячих дискуссий. Причем, полагаю, ему нравился сам процесс спора, а на результат было все равно.

Наша Люда никогда сама особо не встревала в полемику. Она лишь деликатно направляла и подталкивала каждого из учеников на построение собственного мнения, которое мы обязательно должны были высказать перед всеми. Учительница загадочно улыбнулась и посмотрела за спину Даника, где сидел Аркаша, которого все называли «политолог». По сути, Аркаша не был великим эрудитом. Все, что он мог, – это хвастаться и во всех подобных спорах припоминать, что он единственный, кто прочитал «Государство» Платона. Я обернулась и увидела, как в старом синем свитере и в очках с толстой оправой, с небрежной копной слипшихся жирных волос на голове тянул руку вверх наш политолог.

Людмила Петровна подошла к парте, где сидел Аркадий, и кивнула в его сторону.

– Если ты

сам любишь свою Родину, то смерть близкого ничего не изменит в тебе. А даже наоборот.

Класс зашелся недовольным шумом.

– Хороша Родина, что отбирает у тебя близких! – выкрикнул Васька.

Васька дружил с Кириллом и сидел с ним за одной партой прямо перед учительским столом. Такой же оболтус и лентяй, как его друг, разве что чуть поспокойнее, и самый бедный из всех нас, чего совершенно не стеснялся, а иногда умудрялся этим даже нелепо бравировать.

Людмила Петровна обернулась к первой парте, где сидели Кирилл с Васькой. Ее тонкие губы вновь изобразили легкую улыбку. Затем, не произнося ни звука, она прикоснулась двумя указательными пальцами к губам, показывая, что надо немного успокоиться, и подошла к нашей с Даником парте. Ее маленькая ладонь легла на наш стол рядом с Данилой. Так она предоставляла слово. Я восхищалась нашей учительницей в такие минуты, когда она, словно дирижер, ловко руководила нашими суждениями и приводила нас в итоге к самым интересным умозаключениям.

– Я считаю, – начал Даник, – Родина и есть наши близкие, знакомые. Если кого-то не стало, то значит, Родина уменьшилась в размерах, и за нее надо биться с еще большей страстью.

Учительница сделала одобрительный кивок, который говорил только о том, что прозвучало весьма взрослое суждение, но это не значит, что наша Люда с ним согласна. Она развернулась и подошла к парте, где сидели Маша и Даша, две сестры-близняшки. Как и положено в их статусе, сестры были одинаково одеты, носили одинаковые прически и даже своей заумностью совсем не отличались друг от друга. Разве только Даша была чуть смелее своей сестры. Они казались умными девочками, но только в учебе, а в каких-то других вопросах совсем не разбирались. Единственное, почему я завидовала двум сестрам, – роскошные густые темно-русые волосы почти до пояса.

– Это же ужасно, когда кто-то знакомый умирает, – жалобным и тонким голосом произнесла Даша.

Людмила Петровна от близняшек ушла к Саше, самому красивому мальчику в классе. Я тихо восторгалась его внешностью, правильными чертами, всегда идеально уложенными светлыми волосами, галантными манерами. Ему мешал один только минус – просто какое-то запредельное занудство. Он любил только свои книги и тишину, которая его окружала во время чтения. И больше ничего.

– Смерть ужасна по своей сути, это бесспорно, – начал он свою болтовню, – но мы уже давно выстроили эти институты управления людьми, избрали для себя ценности, сформировали устои…

Дальше я его уже не слушала, переведя взгляд на учительницу. Людмила Петровна стояла напротив Саши, но, кажется, без особого удовольствия внимала его словам. Мне она безумно нравилась. Признаюсь откровенно, как бы плохо это ни звучало, но порой я даже расстраивалась, что она не моя мама. Такая вдумчивая, понимающая, добрая и удивительно обаятельная со всегда прекрасно подобранными нарядами. Сегодня она пришла в вязаном белом платье и белых сапожках. Гардероб Людмилы Петровны не обновлялся и остался, скорее всего, от ее прошлой довоенной жизни, но она старательно его берегла.

Потом настал мой черед ораторствовать. Вот поразительно! У меня так складно выстраиваются мысли на бумаге, но так безобразно я периодически их высказываю. Я пробурчала что-то несвязное и по смыслу схожее с тем, о чем говорили близняшки.

После меня учительница дала слово моей лучшей подруге Илоне, или просто Иле. Иля мне нравилась прежде всего своей чрезвычайной мягкостью и скромностью. Она всегда приходила в класс в таком добром и немного грустном настроении. Еще меня задевало то, что она не выделялась красотой и, пожалуй, в классе была самой несимпатичной девочкой. Внимание мальчиками нашего класса ей совсем не уделялось. Мне становилось жалко Илю, когда на перемене меня обхаживал Данила или Кирилл, а она сидела за партой, уткнувшись в книгу, рядом с упомянутым мной занудным Сашей. Иля высказала примерно такие же, как и я, мысли, только сделав это намного красноречивее и изящнее. Она отметила бесценность человеческой жизни и то, что никакие созданные искусственно самим человеком институты не будут важнее самой жизни.

Последней по традиции взяла слово Василина. Она сидела прямо за мной вместе с нашим политологом. Самая красивая девочка класса. Было в ней что-то от ведьмы: иссиня-черные длинные волосы, темные глаза, гладкая бледная кожа. Завидовала ли я ей? Не все так просто. У нее был невыносимый характер. Нахальная, с завышенной до небес самооценкой и, в довесок, глупая, как пробка. Как ляпнул однажды Аркаша ей то ли в шутку, то ли всерьез: «В тебя бы еще умные и светлые мысли запихнуть!».

– Война – мужское занятие. Главное, нас, женщин, в это пусть не впутывают, – с умным видом произнесла Василина свою очередную глупость. Я обернулась к ней и недовольно фыркнула, давая понять, что не оценила высказанную ей мысль.