Лахезис
Шрифт:
Я ее впервые увидел на свадьбе, меня Фролыч подвел познакомить, она стояла к нам спиной, он сказал: «Дашенька, познакомься», она повернулась и вскрикнула:
«Какой кошмар!» А я ведь сейчас не такой уж и урод, как раньше, мне несколько косметических операций сделали. А Фролыч расхохотался и пошутил, что шрам на роже для мужчин всего дороже. Это песня такая была в годы нашей молодости.
Мне эта его Дашенька не понравилась. Людка в ее возрасте не в пример красивее была, хотя я допускаю, что эту красоту один я и различал, но только Людку в любой толпе сразу заметно было, а эту дворняжку от всех остальных девок если и можно было как-то отличить, то исключительно по белому подвенечному платью с фатой.
Людка, конечно, изменилась сильно, хотя ей еще и нет пятидесяти, но можно дать и больше, если она не улыбается, а улыбается Людка редко. Ей Фролыч обещал денег на подтяжку лица и всего тела, но когда узнал, сколько это стоит, то только присвистнул и сказал, что нужно
Да у меня и не было столько.
Просто вынуть такую сумму из банка, прикрыв ее документальным фиговым листком, особых проблем не составляло, но для своих эти фиговые листки ничего не прикрывали, а Мирон, когда я с год назад опять же по просьбе Фролыча вынул для него срочно требуемую сумму, закатил мне грандиозный скандал и сказал, чтобы я больше не смел этого делать, потому что банк создавался не для одного Фролыча, и деньги в него закачиваются не только для Фролыча, и я не имею никакого права давать Фролычу сколько он захочет и без согласования, так что на этот раз обойдется без оргвыводов, но чтобы больше — ни-ни, а иначе на очередную проверку Мирон приведет свою бригаду, и тогда никому мало не покажется.
С Людкой я в контакте, мы перезваниваемся время от времени. Иногда она мне звонит, если что-то надо, а чаще звоню я, если сильно поддатый. И тогда говорю, что люблю ее, и прошу прощения за то, что тогда отправил ее к Фролычу налаживать семейную жизнь. В прошлом году я приехал к ней домой, в купленную Фролычем для нее квартиру, чтобы поздравить ее с днем рождения, привез большой букет цветов и аквариум с рыбками в подарок, я перед этим немного выпил в паре мест и правильно сделал, потому что день рождения у нее приходится, как выяснилось, на какой-то церковный пост, и ничего из спиртного на столе не было, только томатный сок и минеральная вода, а из еды — постные блины, еще что-то — в общем, сплошная репа пареная. И гостей, кроме меня, никого не было, если не считать трех незнакомых теток в черных платьях, которые все говорили и говорили о святых отцах, чудотворных иконах да паломнических поездках.
Я вообще в незнакомом обществе никакую беседу поддержать не могу, а на эти темы уж тем более, так что я сидел у края стола и тупо молчал, а они все говорили, и что меня больше всего поразило, так это, что Людка самое активное участие в этом принимала, а я и не знал, что она всей этой белибердой увлекается. Просидеть час молча и сразу уйти как-то неприлично было, да еще меня начало развозить от ранее выпитого, и всякие мысли начали в голову лезть, и я стал Людке подмигивать дескать есть разговор и давай выйдем в другую комнату, потому что при этих тетках ничего не получится. А одна из теток мои подмигивания раньше Людки заметила и говорит мне слащавым голоском: «Вы, уважаемый, не надо тут гримасничать, мы серьезные вещи обсуждаем, типа делимся религиозным опытом, а вы нас вводите в соблазн, и это большой грех». Так бы я это стерпел и даже извинился за неприличное поведение, но поскольку во мне играли четыре дринка виски и еще три джина с тоником, я обиделся, встал, хотел кулаком по столу шарахнуть, но передумал — просто нарочно перевернул стул с грохотом и пошел на выход, чтобы никого в соблазн не вводить. Людка за мной побежала, дверь прикрыла в гостиную, а все равно говорит шепотом, чтобы теткам не слышно было: «Ты что, Костик, Квазимодо мой родной, что уж ты так? Просто ты не совсем удачно пришел, сейчас такое время, когда мы собираемся и разговариваем обо всем этом, но через семнадцать дней уже Пасха, ты тогда приходи, и мы посидим вдвоем по старой памяти, придешь?»
Не был бы я пьян в тот вечер, я бы такого себе не позволил, но тут в меня какой-то бес вселился. «А ты вообще знаешь, зачем я пришел?! — ору я, и наплевать, слышат меня тетки или нет. — Я пришел, чтобы сказать, что я тебя люблю и жить без тебя не могу, что у меня вообще никакой жизни нет, и никого нет, и ты мне нужна, потому что я просто умру без тебя, у меня с самого детства, с тех самых пор ни одной даже самой завалящей мечты не было, только ты, а когда ты пришла тогда, я тебя предал, я не про тебя тогда думал, а про Фролыча: как бы так сделать, чтобы ему помочь. И для этого и тебя, и себя погубил, и я пришел сегодня в ногах у тебя валяться. — И тут я действительно рухнул на колени и ее руками обхватил. — Просить, чтобы ты за меня замуж вышла и чтобы было все, как ты мне тогда обещала». А тетки этот мой крик услышали, вывалили втроем в прихожую и стали на меня орать, что я богохульник и хулиган и чтобы я убирался немедленно, а я Людкины ноги обнимаю, у нее слезы по щекам текут, губы дрожат, и смотрит она на меня вроде как с жалостью, но и еще что-то такое в ее взгляде было, какая-то нечаянная радость. Я не знаю, как это правильно выразить, просто, когда тетки меня уже вытолкали за порог и пальто мое вдогонку выкинули, мне эти слова «нечаянная
Недели так через три Людка мне позвонила сама. «Давай, — говорит, — Костик, встретимся где-нибудь в кафе, посидим, а то в прошлый раз как-то нехорошо получилось». И мы с ней договорились пообедать в «Марио»; я раньше на полчаса приехал и виски, к счастью, успел принять до ее появления, потому что потом она мне пить уже не разрешила. Обедаем, и она все говорит, говорит, какая на Пасху служба была красивая, все такое, мне ни одного слова вставить не дает; а мне это ну просто до фени, ее рассказы про церковь, я все жду — заведет она речь о том, что тогда в коридоре у нас случилось или нет, а она уже про церковную службу по второму кругу говорить закончила и на теток своих переключилась: откуда они родом да как они пришли в церковь. Тут уж я не выдержал и спрашиваю: «А мне ты что скажешь? Ты ведь меня не из-за теток своих треклятых сюда зазвала, пропади они пропадом». У нее опять слезы на глазах, как тогда в коридоре, и объясняет она мне, что сразу тогда поняла, в каком я нетрезвом состоянии, поэтому ей ясно, что все это не всерьез было, а по пьяни, и чтобы я и думать не смел, будто она тот мой пьяный бред могла принять за чистую монету, поэтому никаких обязательств у меня перед ней нету, и давай, Костик, выпьем еще кофе с пирожными. И смотрит при этом в стол, но и на меня иногда сквозь ресницы, будто ждет чего-то.
Ну, короче, я ей примерно все, что в коридоре тогда, повторил, только уже спокойно: «Давай, — говорю, — поженимся, Людка, я тебя люблю с детства, ты же знаешь, и попробуем быть счастливы» — и за руку ее взял. А она плачет беззвучно и пальцы мои перебирает. «Спасибо тебе, — говорит, — Костик, за эти слова, только уже поздно, ушло наше время, шестнадцать лет назад еще могло что-то получиться, а теперь уже нет; я тогда еще ждала чего-то и была готова, а на сегодняшний день все уже не имеет никакого смысла, такие я курсы прошла со своим любимым человеком, твоим лучшим другом Фролычем, так он выпотрошил меня всю, лучше любого мясника или хирурга, что ничего не осталось, и дать я тебе поэтому ничего не смогу. Ты ведь даже не представляешь себе, Костик, какой я стала, это только я сама знаю, а для тебя я теперь просто незнакомка, просто ты еще этого не понял. Девочку, которую ты любил много лет назад, отпели и похоронили, ты всего день со мной проведешь и поймешь это сразу же, только будет поздно, — захочешь убежать куда глаза глядят, да не сможешь, потому что ты хороший, и скорее будешь всю оставшуюся жизнь мучиться, но слова ни скажешь. Только я ведь пойму все сразу, и оттого мне в сто раз хуже будет, чем сейчас. И еще одна вещь, очень важная, нет, ты послушай, ты ведь даже не знаешь, какие у меня болячки, а у меня вот то и еще вот это, и такая болезнь и этакая, и все хронические, а годы-то вовсе не девичьи, и получается, что все здоровье свое я твоему другу Фролычу под ноги бросила, и он на этом от души потоптался, а тебе остается полная развалюха, за которой через год, вполне вероятно, придется горшки выносить. И этого я с тобой сделать никак не могу, хотя часто за эти три недели себе представляла, как мы с тобой вместе будем, но потом поняла, что это же я себя прежнюю представляла, а не теперешнюю. Поэтому — нет, Костик, не надо этого ничего, а просто ты меня не бросай, ты звони хоть иногда, а не просто присылай деньги, и говори, что ты меня любишь, обязательно говори, потому что это для любой женщины, будь ей хоть сто лет, самые лучшие на свете слова».
Как-то зябко стало на этой скамейке, даже хмель прошел весь, ну конечно, я же без пальто вышел, так и сижу в смокинге. Обошел я здание в обратном направлении — праздник закончился, пока я на скамейке горевал о своей жизни, гости все разъехались, так меня и не хватившись, только мой «мерс» на стоянке остался. Водитель, почуяв движение по соседству, проснулся, выскочил на мороз и открывает дверь с надеждой на лице. Я ему рукой махнул, дескать скоро уже, и вернулся в ресторан. Там полумрак, снимают скатерти со столов, молодой парень, уборщик, вышел в зал с пылесосом и шваброй. Я вошел — они в мою сторону повернулись и замерли. Я присел у ближайшего стола, поманил официанта, потребовал «Кампари-джин», но пусть бутылки и лед принесут сюда, я смешивать сам буду.
Внешне ведь жизнь моя выглядит просто на зависть всем: большая квартира, машина персональная с водителем, работа — не бей лежачего, просто делай что говорят старшие товарищи, и за это такие бабки платят, что мама не горюй. Так что, если бы мог кто пролезть в мою голову и рассмотреть, что я там думаю, и как мне бывает тошно, и хочется просто в петлю, то решил бы, что человек с жиру бесится. Старшие товарищи, узнай они про мое психологическое состояние, могли бы серьезно забеспокоиться и даже задаться мыслью: а не следует ли меня на моей должности сменить и поставить другого — либо уж совсем чтобы из системы, либо менее склонного к интроспекции, а меня, нет, не выкинуть на помойку — этого в системе не допускают, — но передвинуть куда-нибудь с сохранением всех благ, например в том же банке оставить, но назначить уже не президентом, а суперпрезидентом, без прав, полномочий и обязанностей, чтобы уж совсем ничего делать не надо было.