Лахезис

Дубов Юлий Анатольевич

С плаката на стене ясными глазами смотрел Павлик Морозов, и я позавидовал ему — его отец был заодно с кулаками, и ему было легко и просто, он сам знал, что надо делать, на него не орала никакая Куздря, и еще у него не было такого друга, как Гришка Фролыч, которого непременно надо было исключить из пионеров, чтобы помочь своей школе и пионерской организации. Павлика убили кулаки, и он стал пионером-героем, а меня просто исключат из школы как бестолочь и дефективного выродка.

— Ты себя хорошо чувствуешь, Костя? — обеспокоенно спросил Николай Федорович. — У тебя ничего не болит?

— Воспаление хитрости, — рявкнула Куздря, с трудом сдерживаясь. — Так что, Шилкин? Тебе все понятно?

Ничего понятно

мне не было. Я знал только одно — я никогда не смогу сказать ей «нет». Но и сказать при всех вслух, что Гришка Фролыч — трус и сын преступника, и его за это надо погнать из пионеров, тоже не смогу. Да меня только от одной мысли, что я буду стоять на сцене, и на меня будет смотреть вся наша пионерская организация и слушать, как я предаю своего лучшего друга, сразу заколотило. Выход был только один — согласиться, и ждать, что перед тем, как она на собрании поднимет меня и заставит выступать, случится что-нибудь, какое-нибудь чудо. Например, придет сам Фролыч, или произойдет землетрясение, или… не знаю что.

Я кивнул головой.

— Вот и хорошо, — с ноткой торжества произнесла Куздря, глядя на меня тем не менее с подозрением. — Пять минут до звонка осталось, и сразу пойдем. Только без фокусов у меня. Ты в уборную не хочешь, Шилкин? Если хочешь — иди сейчас. С собрания не отпущу.

Подсказанный ею гениально простой выход из положения мгновенно оказался тупиком. Но почему-то мне вдруг стало легче. Ведь только что я никакого выхода не видел, кроме землетрясения, а он был прямо перед глазами: сбежать в уборную, засесть там, как будто схватило живот, и сидеть, пока им всем не надоест. Но если есть один выход, пусть и перекрытый Куздрей еще в замысле, то могут быть и другие, надо только хорошо подумать.

В физкультурном зале, который при наступлении всяких торжественных событий использовался как актовый, было пасмурно и гулко. На сцене стоял покрытый красной скатертью стол, за которым уже сидели Дина Дюжева, наша председательша совета дружины, и комсомольский секретарь Тофик из 10 «Б». Пустующий стул между ними был предназначен для Куздри. Она усадила меня на первом ряду, прямо перед своим стулом, и я оказался там совсем один, потому что все остальные пионеры сгрудились позади.

— Четвертый «А», — скомандовала Куздря, поднявшись на сцену. — Все быстренько встали. Вот так. И перешли дружно вперед. Миронов и Гавриш, — вам особое приглашение нужно? Ну-ка давайте в первый ряд, чтобы я вас хорошо видела.

От соседства с Мироновым я испытал очень нехорошее ощущение. Он был второгодником, в пионеры его приняли самым последним, и он меня не любил. Все время приставал. Был такой случай в позапрошлом году, когда я стоял в школьном дворе с Мариной Голубевой из нашего класса, и тут из-за угла школы вышел Мирон и сразу направился ко мне. «Ты чего тут прохлаждаешься?» — спросил он и — не дожидаясь ответа, еще спросил: «Хочешь я тебе ебальник начищу?» Я тогда еще не знал таких слов, но почувствовал угрозу и на всякий случай сказал, что не хочу. Мирон постоял рядом, посмотрел на меня презрительно и снова исчез за углом, будто бы за тем именно и приходил, чтобы спросить вот это самое. Когда он ушел, я повернулся к Маринке и спросил, что такое ебальник, а она покраснела и сказала, что, как ей кажется, это что-то вроде лица.

Вот и сейчас Миронов, пересаживаясь рядом со мной, сделал вид, что споткнулся и плюхнулся ко мне на колени, а весил он, несмотря на свою костлявость, довольно много. И еще он сделал вид, что никак не может встать, поэтому обхватил меня своими ручищами и начал раскачиваться вместе со мной на стуле.

— Э-э-э! — шипел он при этом мне на ухо. — Э-э-э! Иуда! Друга предавать будешь? Ну, давай.

— Заткнись, — тихо приказал Серега Гавриш, и Миронов немедленно замолчал.

Гавриша слушались и уважали. Даже учителя относились к нему

с некоторой опаской — его отец был каким-то большим начальником по учительской части. Даже злобная Куздря перед Гавришем как-то терялась, во всяком случае не орала на него и не обзывала идиотским кретином. И когда он предложил принять Миронова в пионеры, это тут же и случилось. Хотя Миронов и говорил всем, что ему В пионерах делать нечего, но понятно было, что он рад, и с тех пор он с Гавришем был не разлей вода.

Тем временем под барабанный бой из пионерской комнаты принесли знамя, мы все встали, отсалютовали как положено, уселись обратно, и Куздря начала свою речь. Я сначала не очень понимал, про что она говорит — какой-то съезд партии, дорогой Никита Сергеевич, еще что-то. ©на долго про это рассказывала, все устали, и сзади начали бросаться жеваной бумагой. Но тут она перешла к уже понятному, и бросаться прекратили.

— И вот нашлись такие подлецы и изменники, — орала Куздря, потрясая кулаком, — которые воспользовались всем этим и стали расправляться с честными советскими людьми. Они их специально арестовывали, потому что сами были фашистами и выродками и завидовали честным людям, которые любили нашу советскую Родину. Эти враги бросали невинных людей в темные подвалы, пытали и расстреливали. Они хотели расстрелять весь наш народ, но весь народ расстрелять нельзя. Их всех разоблачили как фашистов и преступников, и они понесут суровое наказание.

Я представил себе длинную вереницу злодеев в фашистской форме, сгибающихся под тяжестью огромного бревна с надписью «суровое наказание», и мне вдруг стало смешно. Я еще представил себе, что на этом бревне своим необъятным задом сидит Куздря, и даже пожалел злодеев, хоть они и были подлецами и изменниками.

Когда я вырос, то узнал, что в то самое время разоблачали культ личности Сталина, и отец Фролыча, работавший когда-то под началом Абакумова, попал, как говорится, под раздачу. Но там, в спортзале, я этого по малости возраста понимать не мог, и мне было по-настоящему жутко, что рядом со мной, на той же лестничной площадке, жил такой матерый враг, приходившийся моему лучшему другу Фролычу родным отцом.

Вот тут-то, как только я это сообразил, про матерого врага, на меня и сошло озарение. Я вдруг понял, что надо говорить, чтобы Гришку не исключили из пионеров, и меня тоже, с ним за компанию. Я даже подпрыгнул на стуле, потому как обрадовался, что мне пришла в голову такая гениальная мысль.

А Куздря все бушевала на сцене.

— И сегодня на нашем собрании как раз и должен был выступить пионер Фролов. Он вчера мне обещал под честное пионерское слово. Но он сегодня даже не пришел в школу, побоялся посмотреть в глаза своим товарищам. Этим самым он совершил поступок, недостойный пионера и нашего советского школьника. Он подвел всю нашу школу и пионерскую организацию. Я сейчас даю слово вашему товарищу пионеру Шилкину. Шилкин! Иди сюда!

Я покосился на Миронова, ожидая, что он меня опять обзовет Иудой, но тот сидел молча. Не хотел идти против Гавриша.

Я поднялся на сцену.

— Мы все знаем про пионеров-героев, — сказал я, глядя прямо на журналиста Николая Федоровича, сидящего на последнем раду со своим блокнотом. — Был такой пионер Павлик Морозов. Он был настоящий герой и не пожалел родного отца, когда узнал, что тот помогает кулакам.

Я помню, как в этот момент мне вдруг стало страшно совсем по-настоящему. Потому что именно сейчас надо было решать — сделать ли так, как хочет Куздря, или исполнить свой гениальный замысел. Когда вот так бывает страшно, то кажется, будто ты только что съел сто порций мороженого, и эти порции внутри склеились в холодную веревку, которая как удав сжала все кишки и стала их давить. А дальше все случилось как тогда, под елкой, когда меня непонятная сила потащила из квартиры, и я заговорил дальше.