Ларе-и-т`аэ
Шрифт:
– Почему? – не на шутку возмутился Арьен. – Ты думаешь, хоть у кого-то из нас достанет безрассудства самим нарываться на ссору со всей этой риэрнской…
– Какая ссора! – окончательно вспылила Илери. – Арьен, при чем тут риэрнцы – да ты на девушку посмотри! Неужели ты не видишь? Неужели ей и без того горя мало?
– Не понимаю… – ошарашенно признался Эннеари.
– А тут нечего понимать! – отрезала Илери. – Ладно, вчера я еще была готова подумать, что признаки пока еще не так и заметны. Мне, как целительнице, виднее. Но сегодня-то не заметить просто невозможно – любому из нас. Это зашло слишком далеко.
– Признаки… чего? – прошептал Эннеари, уже начиная понимать.
– Вечной юности, – горько произнесла Илери. – Но не бессмертия. Арьен, она любит одного из нас – и безответно.
– Тогда я понимаю, почему ты не хочешь… – выдохнул Арьен. – Тогда нам и вправду лучше лишнего возле Шеррин не крутиться. Может, если с глаз долой…
– Не
– Ох, и горя кому-то будет! – молвил Арьен, живо представив себе, каково это – быть предметом безответной любви. – Другое дело, что ее, бедняжку, жаль до слез, а вот ему – поделом! Хотел бы я знать, кто этот слепой идиот! Ведь такая девушка… нет, ну редкостный ведь болван! Сказочный просто!
Почему Илери бросила на него взгляд, более чем далекий от восхищения, Эннеари так и не понял.
– Это верно, – медленно произнесла она. – И, боюсь, это очень печальная сказка.
Только уже расставшись с Илери, Арьен окончательно осознал, что случилось – и что еще может случиться… лишь потому и может, что он решил поспорить с судьбой на равных. Потому, что он надумал привезти в Найлисс посольство – и не ради самого посольства, а с тайным умыслом… будь он трижды и четырежды неладен.
Больше всего на свете Эннеари сейчас хотелось остаться одному – да не здесь, не в Найлиссе, а дома, в Долине – чтобы рухнуть пылающим лицом в ледяную осеннюю росу. Как он мог? Нет, но как он мог?! Как ему только в голову пришло? Как только он надумал так страшно, так жестоко рисковать? Жестоко – и настолько безоглядно…
Арьен медленно отнял руки от лица. Ледяные пальцы, совсем ледяные и не согрелись ничуточки… щеки так и горят, а руки все равно холодные, словно он ими снег разгребал.
Уж лучше бы и вправду голыми руками снег разгребать, чем натворить то, что натворил – и ведь как радовался… налаион! Сам, как есть сам все измыслил… не дурным советом, не чужим умом – своим собственным… будь он трижды неладен. Не убеждал никто, не уговаривал… сам решил: дескать, все будет по-моему и никак иначе. Да? Ты в этом уверен – да, Арьен? Только по-твоему? Сперва сказку сочинил, а после живых людей в нее запихал… и ведь не кого попало – друга своего лучшего… а с ним заодно и сородичей своих, чтоб никому скучно не показалось… а ну как не приживутся они в твоей сказке – и что ты тогда делать станешь? Волосы на себе рвать? Бегать кругами и голосить: «Я же не хотел»? Отвечай, идиот! Кому другому можешь горделивые рожи корчить – а вот перед собой гримасничать нечего, никто тебе не поверит… себе ты обязан ответить.
Да, о любви между эльфами и людьми историй ходит без счета что у людей, что у эльфов… вот только не все истории тем кончаются, что жили с тех пор влюбленные долго и счастливо, а может, и посейчас живут. Кое-кто и в самом деле был жив совсем еще недавно – и даже оскорбления ради такую жизнь нельзя назвать счастливой. Люди о подоплеке этих историй знают не все – те из них, кто знает все, нипочем не расскажет – да и забывать они горазды. Слишком недолго они живут, чтобы уметь помнить. Вот уже триста лет, как Долина закрыта для людей, а человеческие города запретны для эльфов. Три сотни лет по человеческому счету долгий срок. Все успело позабыться, одни легенды остались… да, именно легенды, пленительные прежде всего стариной своей, и прелесть старины застит их мучительный ужас. Слишком уж эти предания прекрасны, вот в чем беда. Но ведь для Арьена никакие это не легенды. Это несчастье, пристигшее его сородичей всего каких-то пять-шесть сотен лет тому назад… тех, кого он знавал лично… да и не для одних только эльфов подобные истории, бывает, заканчиваются скверно… так как же он мог? Как он мог пожелать этого ? И кому? Лерметту? А с ним заодно… нет, ты от себя глаз не прячь, ты скажи, кого тебе мечталось увидеть с ним рука об руку!
Самый страшный, самый тщательно оберегаемый от людей эльфийский секрет – только те из людей о нем и знают правду, кому на своей шкуре довелось его испытать: слишком уж он дорого когда-то эльфам обошелся. Давно, в древние еще времена… не по человеческому счету, а на самом деле древние. Слишком многие жизнью расплатились за открытую тайну – потому и живут эльфы раздельно с людьми, на особицу. Чтобы накрепко забылось то, что когда-то знал всякий встречный-поперечный: полюбив кого-нибудь из эльфов, человек получает вечную молодость, а ответная любовь одарит его вечной жизнью. Нет в этом никакого волшебства, одно лишь естество… и пошутило оно поистине страшно. Сколько же в те дальние годы было людьми у эльфов чудесных юношей и девушек похищено, силком обвенчано, убито – и не всегда легкой смертью! Неужто так трудно понять, что никаким насильством с эльфами длиной жизни не сравняешься? Да и просто переспать никак уж не довольно: испокон веку разбитные девчонки кувыркались на сеновале с заезжими остроухими красавчиками,
Как же звали этого бедолагу, который сложил свою многострадальную голову на поле боя шестидесяти девяти дет от роду – и ни днем не старше двадцати с виду? Люди только диву давались – эльфы же понимали и жалели несчастного… но лишь после гибели его и узналось, в кого он был так безответно влюблен и почему не открылся. Когда тебя твой лучший друг, твой боевой товарищ не просто погостить у своих сородичей в Долине, а на свадьбу зовет – а ты на той свадьбе невесту его как увидел, так и понял, что без нее тебе и жизнь не в жизнь… полвека любить беззаветно – и ни единого знака не подать… в гости к другу ездить, за одним столом сидеть, шутки шутить – и ни слова, ни вздоха… отцу тогда столько примерно лет всего и было, сколько Арьену теперь – а вот ума, видать, побольше. Это он нашел дневник покойного, а не счастливый муж. Нашел, прочитал – и сжег. И никому, кроме Арьена, не сказал, что в тех записях было. И без того веселый эльфийский лучник по другу своему так убивался, что вспомнить жутко… незачем ему знать. А жене его тем более незачем.
И ведь не сказано, что взаимная любовь лучше безответной обернется. Бывало, что и хуже. Вот как этого паренька звали, Эннеари помнит точно. Лейн. Лейн, вот как его звали. Всего каких-то восемь десятков лет его любви сровнялось – а потом он повстречал девушку из людей и захотел вернуться. Все верно, людям недолгая жизнь от природы отмерена – и кто сказал, что они обязаны уметь любить дольше, чем жить? Это ведь эльфы в прихотях поворотливы, как ветер, а в страстях постоянны, как скалы – у людей зачастую все как раз наоборот. Сколько мог, столько и любил… а потом полюбил другую. Дело житейское, и винить тут некого. Тем более, что Лейн со своей прежней возлюбленной по чести обошелся, без лганья. Все как есть сказал. Его счастье, что горда она была без меры: как сказал, тут же у нее всю любовь и отрезало. Ну, может не всю… но довольно, чтобы он смог уйти. И все равно… какое же страшное очищение ему пришлось пройти, чтобы выжечь из своей крови теперь уже непрошенное бессмертие! Между прочим, девушка его – та, которая из людей – не робкого десятка оказалась. Ей когда объяснили, что от ее любимого потребуется, чтобы он снова мог вполне человеком стать, посулилась, что во время очищения будет его за руку держать, чтобы муки облегчить. И ведь как обещала, так и сделала, от слова своего не отступилась. Даже когда Лейн пламенем занялся, не отпустила. Он еще какое-то время выглядел моложе своих лет – так, самую малость – но после прошло и это. Так что Лейну, можно сказать, все-таки повезло. К людям вернулся полностью, с женой жил душа в душу, долго и счастливо… по его, человеческому счету долго – так ведь другого счета ему и не надо было… нет, Лейн все же сумел жизнь свою переиначить, да и прежняя его возлюбленная хоть и не скоро, а утешилась… случались истории и страшнее.
Намного страшнее.
Тэйрмонт, небось, и счет своим годам потерял – а люди вовсю слагали предания о великом поэте, о сладкозвучном певце, которого и смерть не берет… знали бы они только, почему не берет! На самом-то деле Тэйрмонт умер – совсем недавно, года за два до того, как Эннеари родился. Поэтом он был и вправду непревзойденным, и певцом тоже – а для человека так и вовсе вне сравнения. Никоторого из людей талантом вровень не поставишь. Он когда пел, говорят, даже у эльфов дух захватывало. Талант небывалый, редкостный… а вот характер, к сожалению, дюжинный. И не в том дело, что любви его ненадолго хватило. Лейн не так чтобы и намного дольше продержался… что шестьдесят лет, что восемьдесят, разница невелика. Но Лейн не лгал и не лукавил. А Тэйрмонт, когда к былой любви охладел, изменял ей направо и налево во всяком стогу придорожном, не желая, а может, и страшась признаться – и лгал, лгал напропалую, не ведая, что уста его уже выдали правду – ибо утратили юношескую свежесть. Лейн не предал доверия, ни слова неправды не сказал – и ушел двадцатилетним, а стареть начал уже потом, как человеку и положено. А вот Тэйрмонт соврал и продолжал врать – и собственное вранье обрушило ему на плечи все шестьдесят лет, взятых любовью у жизни взаймы, обрушило почти что разом. Старился он чудовищно быстро, едва ли не на глазах. Кто знает, как у там у Богов и их справедливости с этим делом обстоит – но предательство уж точно шельму метит. Нет, стремительная старость – это правильно, это поделом… вот только нежданной дряхлостью кара Тэйрмонта не ограничилась. Арьен хоть и не может без гнева подумать об этом человеке – но ведь и без невольной жалости тоже. А все потому, что он свою любовь забыл, да она его – нет.