Ларец Марии Медичи
Шрифт:
Бортпроводница обходила пассажиров с подносом, полным театральных конфеток. Световое табло, запрещавшее курить и приказывающее надеть привязные ремни, горело. Самолет шел на посадку.
Люсин мог теперь разглядеть девушку, что он и сделал, потому как делать было совершенно нечего, а на душе стало спокойнее.
— Не может быть! — вскрикнул он, рванулся из кресла, но ремень бросил его назад.
Она удивленно взглянула на него. А он, потеряв уже уверенность, с которой непроизвольно только что окликнул ее, и все больше смущаясь, перевел взгляд с золотых,
— По-моему, мы с вами где-то встречались…
— В самом деле? — Она насмешливо склонила голову набок, продолжая при этом раздавать конфеты.
— Вроде бы… — виновато и вместе с тем обезоруживающе улыбнулся Люсин. — Помните, у Березовского? Вы еще были тогда с Геной Бурминым…
Прищурившись, она пристально посмотрела на Люсина, словно только что впервые увидела его, и он чем-то ее заинтересовал.
— Ах, это вы, Мегрэ! — вдруг узнала она и засмеялась, так что стали видны и великолепные зубы ее, и дальние боковые коронки. Но тут же спохватилась и сконфуженно оглянулась вокруг.
— Ага, я! — кивнул Люсин и даже достал в доказательство свою знаменитую трубку — традиционный атрибут насмешек и дружеских шуток. — Здравствуйте, Маша.
— Здравствуйте! Одну минуту.
Он сидел почти в самом конце, и она, быстро обеспечив конфетками оставшихся пассажиров, возвратилась к нему. Он сделал попытку встать, но она ласково его удержала и склонилась над ним. Волосы ее тяжело упали вниз и затенили лицо. Глаза поэтому сделались темными и большими.
— Вот уж никак не ожидал встретить вас здесь! — сказал он.
— Это почему же?
— Но вы же… кажется, врач?
— Ну и что?
— Как — ну и что?
— А вот так: «ну и что?»! — передразнила она, по-детски кривя полные яркие губы. — Я же не простой врач, а аэрофлотский. Понятно?
— Ах вот как! А я не знал… Да, но почему вы… — Он сделал вид, будто в руках у него поднос.
— Ну, это!.. — опять рассмеялась она. — Я часы налетываю! Чего же мне в кабине сложа руки сидеть?
Самолет тряхнуло, и Люсин ощутил, как что-то внутри него отжалось книзу.
— Ну вот, на посадку идем, — сказала она и распрямилась. — Минут через десять сядем. Мне пора идти объявлять… В Москве, знаете ли, непогода. Дождь. До свидания. Увидимся!
— Обязательно! — крикнул он вдогонку, а уши уже заложило, и потрескивало в барабанных перепонках.
…Утро следующего дня началось с докладов временно прикомандированных к Люсину сотрудников. Первым сообщение сделал Данелия:
— Понимаешь, парикмахер сразу же его опознал! Только глянул на фотографию — так и опознал! «Знаю, говорит — брил я его, как сейчас помню, во вторник вечером». — «Во сколько, говорю, это было? Точно можете указать?» — «Точно, говорит, не помню. Часов, наверное, в семь или восемь». Я тут же…
— Погоди, Гоги, не горячись. — остановил его Люсин. —
«Надо же, такая удача, и тут же досадное невезение! Легко сказать “семь-восемь”! Ну почему не “пять-шесть”? Или “восемь-девять”? Так нет же: “семь-восемь”! Это же пограничная зона! Тут нельзя “семь-восемь”! Или семь, или восемь! От этого многое зависит. Семь — один вариант, восемь — другой…»
— Вот эту! — сказал Данелия, отыскав нужный снимок. — Без усов и без бороды. Понимаешь? Без усов и без бороды! Усы фальшивые, значит. Улавливаешь? И знаешь, зачем он приклеивал себе усы?
— Чтобы на тебя походить, — буркнул Люсин.
— Э-э! — покачал головой Данелия. — Чтобы на меня походить! Как же, держи карман шире! Шрам у него на верхней губе. Понял? Большой, уродливый шрам изогнутой формы начинается сразу под носом и спускается к уголкам рта. А ты говоришь, чтобы на меня походить! — Он ткнул себя в грудь большим пальцем. — Но все же ты молодец! Предвидел, что усы у него могут оказаться фальшивыми. Шрама только не предвидел.
— Это парикмахер про шрам рассказал?
— Кто же еще? Конечно, парикмахер! Такой боевой лысый старик. Все помнит: и как одет был, и как от одеколона отказался.
«Еще бы не отказаться! “Полетом”, что ли, ему освежаться или “Шипром”!»
— Все помнит, а время точно сказать не может.
— Не может! — вздохнул Данелия. — Никак не может, говорит, что уже вечер был, но светло еще, часов семь-восемь.
— Где эта парикмахерская, Гоги?
— Тридцать шестой километр, дорогой! Там от шоссе поворот идет к таким воротам. Сразу за ними длинный такой трехэтажный дом из кирпича. Овощной магазин, почтовое отделение «Ватутинки-один», парикмахерская — все в одном доме! Очень удобно. Я на радостях, знаешь, бо-ольшой арбуз купил! Вот такой. — Он изобразил руками окружность. — Но зеленый оказался, как трава… Шесть парикмахерских обошел, эта седьмая была. Ватутинки. Тридцать шестой километр.
«Тридцать шестой километр!» — мысленно повторил Люсин.
— Милиция в тот раз, что, эту парикмахерскую пропустила? — спросил он.
— Зачем пропустила? Просто этот замечательный парикмахер в другую смену работал. Понимаешь?
«Действительно, все очень просто. Куда только деться нам от этой простоты!»
— Значит, они просто опросили парикмахеров, не удосужившись даже поинтересоваться, кто именно работал в тот день?
«И из-за таких вот штучек проваливаются порой большие операции! Ну что ты будешь делать…»
— Чего не знаю, того не знаю! Да и что толку? В тот раз ведь у них только одно фото было — с усами. Могли и не опознать… Хотя, я думаю, мой парикмахер все равно бы его узнал, даже с усами. Он так и сказал мне.
— О чем говорил с парикмахером клиент?
— Молчал, к сожалению. Велел побрить, освежиться не захотел, дал рубль на чай и ушел. Вот и все сведения.
— Все равно богатые сведения, Георгий. Спасибо тебе… Придется взять эти Ватутинки на заметку, как ты думаешь?
Данелия улыбнулся и молча развел руками.