Лавина (сборник)
Шрифт:
— Будете на одни год старше, — сказал Дюк. — Это нормально!
— Все… — выдохнула Аэлита. — Теперь я молода! Мне тридцать один год!
Она поднялась с лавочки. И помолодела прямо на глазах у Дюка. Он увидел, как она распрямилась, стерла с себя пыль, вернее, некоторую запыленность времен.
И засверкала, как новый лакированный рояль, с которого сняли чехол.
— Я знала, что так получится, — сказала Аэлита, щурясь от грядущих перспектив.
— Откуда вы знали?
— А иначе и быть не
Дюк пожал плечом. Он знал, как могло быть и как есть на самом деле.
— Будь счастлив, талисман! — попросила Аэлита. — Не забудь про себя.
— Ладно, — пообещал Дюк. — Не забуду.
Она улыбнулась сквозь слезы. Видимо, счастье действовало, как перегрузка, и мучило ее. Улыбнулась и пошла из садика. У нее была впереди долгая счастливая жизнь. И она устремилась в эту новую жизнь. А Дюк остался в прежней. На лавочке.
Когда он обернулся, Аэлиты уже не было. Он даже не узнал, как ее зовут. И откуда она приехала? И кто она такая? Да и была ли она вообще?
Но в кармане лежала новая дорогая ручка со следами черной засохшей туши на жестком пере.
Значит, все-таки была…
Вечером из Ленинграда вернулась мама.
Увидела сломанный диван и сказала:
— Ну, слава богу! Теперь мебель поменяю. А то живем как беженцы. Не дом, а караван-сарай.
Она привезла в подарок Дюку альбом для марок, хотя Дюк вот уже год как марки не собирал. А мама, оказывается, не заметила. Она вообще последнее время стала невнимательна, и Дюк заподозрил: не завелся ли у нее какой-нибудь амур с несовременным лицом на десять лет моложе или ровесник. В этом случае большая часть маминой любви перепадет ему, а Дюку останутся огрызки. И он заранее ненавидел этого амура и маму вместе с ним.
Дюк ходил по квартире хмурый и подозрительный, как бизон в джунглях, но мама ничего не замечала. На нее навалилась куча хозяйственных дел. Она стирала белье, запускала в производство обед и носилась между ванной, кухней и телефоном, который победно-звеняще призывал ее из внешнего мира. Мама спешила на зов, сильно топоча, вытирая на ходу руки, и Дюк всякий раз подозревал, что это звонит амур и процесс кражи уже начался или может начаться каждую секунду.
Наконец мама заметила его настроение и спросила:
— Ты чего?
— Ничего, — ответил, вернее, не ответил Дюк. — Не выспался.
Он улегся спать в половине десятого, но заснуть не мог, потому что вдруг понял, он обречен. Аэлиту засекут довольно скоро, может быть в ЗАГСе, куда она предъявит фальшивый паспорт. Ей зададут несколько вопросов, на которые она, естественно, ответит. И Дюка посадят в тюрьму по статье 241/17. В камеру придет Хренюк и скажет: «Я тебя предупреждал. Ты знал. Значит, ты совершил умышленную подделку документа, чем подорвал паспортную систему, которая является частью
Шпагу над ним, как над Чернышевским, конечно, не сломают, а просто пошлют в тюрьму вместе с ворами и взяточниками. Правда, можно и в тюрьме остаться человеком. Но поскольку Дюк — нуль, пустое место, то он и там не завоюет авторитета, и ему достанется самая тяжелая и унизительная работа. Например, чистить бочку картошки в ледяной воде.
Дик услышал, как кто-то взвыл, а потом вдруг сообразил, что это его собственный вой. Взрывная волна страха выкинула его из постели, выбила из комнаты и кинула к маме. Мама уже засыпала. Дюк забился к ней под одеяло, стал выть потише, обвывая ее волосы и лицо.
— Ну что ты, талисманчик мой? — мама нежным, сильным движением отвела его волосы, стала целовать в теплый овечкин лобик. — Уже большой, а совсем маленький.
Он был действительно совсем маленьким для нее. Так же пугался и плакал, так же ел, слегка брезгливо складывая губы. От него так же пахло сеном и парным молоком. Как от ягненка.
— Ну что с тобой? Что? Что? — спрашивала мама, плавясь от нежности.
И Дюк понял, что нет и не будет никакого амура. Мама никогда не выйдет замуж, а он никогда не женится. Они всю жизнь будут вместе и не отдадут на сторону ни грамма любви.
Мама грела губами его лицо. Ее любовь перетекала в Дюка, и он чувствовал себя защищенным, как зверек в норке возле теплого материнского живота.
— Ну что? — настаивала мама.
— А ты никому не скажешь?
— Нет. Никому.
— Поклянись.
— Клянусь.
— Чем?
— А я не знаю, чем клянутся?
— Поклянись моим здоровьем, — предложил Дюк.
— Еще чего… — не согласилась мама.
— Тогда я тебе ничего не скажу.
— Не говори, — согласилась мама, и это было обиднее всего. Он не ожидал такого хода с маминой стороны.
Потребность рассказать распирала его изнутри, и он почувствовал, что лопнет, если не расскажет. Дюк полежал еще несколько секунд, потом стал рассказывать — с самого начала, с того классного часа, до самого конца совершения государственного преступления.
Но мама почему-то не испугалась.
— Идиотка, — сказала она раздумчиво.
— Кто? — не понял Дюк.
— Твоя Нина Георгиевна, кто же еще? Кто это воспитывает унижением? Хочешь, я ей скажу?
— Что? — испугался Дюк.
— Что она идиотка?
— Да ты что! У меня и так общий балл по аттестату будет три и три десятых. Куда я с ним поступлю?
— Хочешь, я тебя в другую школу переведу?
— Мама! Я тебя умоляю! Если ты будешь грубо вмешиваться, я ничего не буду тебе рассказывать, — расстроился Дюк.
— Хорошо, — пообещала мама. — Я не буду грубо вмешиваться.