Лавка нищих. Русские каприччио
Шрифт:
В окнах мастерской были выставлены часы. Они были разной величины и формы. Иногда часы звенели или били. И тогда часовщик вскидывал голову, встряхивал светленьким чубом и мечтательно улыбался. Постояв у окон, мы заходили внутрь и отец несколько минут о чем-то с часовщиком толковал.
Мой отец любил ходить. Он ходил пешком везде и всюду. И почти не ездил в автобусах и на машине. А часовщик, как я уже сказал, был без ног. И я никак не мог взять в толк: что стремительно ходящего отца с приросшим к четырехколесной
Еще удивлял взгляд часовщика: он не смотрел на отца, не смотрел на тех, кто топтался в очереди. Он смотрел поверх них, смотрел далеко, высоко! Смотрел так, словно хотел километрах в семидесяти или даже восьмидесяти разглядеть только что возведенную плотину Каховской ГЭС.
Плотина эта, которую я никогда не видел, в моем представлении была схожа с пастью зубастого кита, проглотившего праведника Иону. Кит с праведником во чреве – застряли в моем мозгу благодаря бабушкиным рассказам. Ну и, конечно, такой библейский отсвет в зрачках часовщика придавал его взгляду особую ценность.
Говорил часовщик редко и с паузами. Зато слова его были вескими и звенящими, как гирьки: не старые, базарные, захватанные и заляпанные жиром, – а новенькие, магазинные, серебряные!
Правда, когда часовщика что-нибудь сердило, он говорил долго, горячо и сбивчиво. Но никогда не кричал, а только – как в песнях – переносил голос на тон выше: в другую тональность.
Фамилия у часовщика была смешная: Лагоша. Но разговаривал он про одно только несмешное. И после этого несмешного – снова мечтательно улыбался.
– Жизнь все одна и все та же... – долетало до меня урывками. – При всех властях... При Царе Горохе – одно. При Сталине – другое. Сейчас – третье... Как оно так выходит?.. Мы же русские люди! А управиться с собой не можем... Горько быть русским! Изломалась наша жизнь, искорежилась... Но с другой-то стороны... Время, лишь глядя на излом его, – полюбить можно!
Правда, стоило мне подойти ближе, и Лагоша менял разговор, шевелил в воздухе тонкими прозрачными пальцами и чистым дискантом выкрикивал:
– Мастерская времени открывается!
В детстве я был непозволительно доверчив. Однажды чуть не ушел с цыганами. В другой раз выскочил на арену цирка, пытаясь поймать какую-то зверушку. Я верил всему, что говорили родители или их знакомые. И от этого случались большие и малые неприятности.
В тот день у мамы был выходной. Сестра Светлана была в школе. Я готовился к поступлению в первый класс, и мне было скучно.
– Ма. Включи приемник, – канючил я.
Радиоприемник «Рекорд» мы тщательно прятали. Уносили его в темную комнату и накрывали платком, чтобы нас не оштрафовали или не заставили платить за свет в два раза больше.
– Ма... Включи, ма! Ну мы же русские люди...
Мама отложила тетради в сторону и взглянула
– Не надо кичиться тем, что ты русский.
– Я и не кичусь, просто сказал: русские.
– «Усские, усские», – передразнила мама. Причем передразнила едко, зло.
Я с опозданием научился выговаривать букву «р». То есть, в шесть-семь лет я ее уже, конечно, выговаривал. Но иногда словно бы вспоминал ее прежнее отсутствие, и тогда буква «р» во рту у меня таяла, пропадала.
– Ма. Включи!.. Русские, не русские – все равно включи!
– Ты зачем вчера сказал этой дуре Матильде Алексеевне: «Мы русские, мы все вытерпим», – когда она в баню шла?
– А зачем она всем рассказывает, что идет в баню? И потом – так сказал часовщик.
– Не слушай его. Он-то как раз этим хвастается и кичится.
– Нет, он не хвастается. Он даже сказал: «Так горько быть русским, что даже и жить неохота».
Мама вдруг согласилась.
– Да, горько, но сейчас об этом говорить нельзя, не надо.
– Почему?
– Не принято хвалить и возвышать самих себя. Ну, русские. Ну и что? Другие, что ли, хуже?
– Не хуже, – согласился я. – Но вот Васька Пелипас – он грек, и он всем и каждому на улице говорит: «Я – грек». И ему ничего за это не бывает. А ваш учитель старших классов сказал: «Греки – славный народ. И великий».
– Так то греки. Про них можешь говорить сколько угодно.
– А про русских, значит, нельзя?
– Тихо ты! Этого еще не хватало. У нас тут уши из стен растут...
– Уши? Уши?!
Все рассказы про всех греков на свете вдруг отскочили от меня, как теннисный мячик от стенки.
Осмотрев – подробно и внимательно, не только на уровне своего роста, но и за тумбой, и под кроватью – наши стены, я вернулся и с укором встал перед мамой.
Мама все еще проверяла тетради и укора моего замечать не хотела.
Я зашел сбоку.
– Ну что еще, горе луковое?! – не выдержав, мама снова оторвалась от тетрадей.
– Нету... Нету ух. – Трагическим шепотом сообщил я.
– Ах ты, Господи! Ну что за наказание! Ты же не дурак вроде, а такие глупости городишь.
– Нет ухов, – поправился я.
– Ну я ведь про уши только так сказала. Ты же должен понимать уже...
– Хорошо, я понял. Тогда скажи еще про русских.
– Не буду. Я занята. Да я и не знаю ничего такого. Русские такой же народ в советской стране, как и все другие.
– Нет, не такой! – расхохотался я громко и неприлично. Богатое знание мира распирало меня.
– Анекдоты же только про русских и про евреев бывают. А про греков, украинцев и молдаван – нету! Вот, слушай: «Милиционер спрашивает на вокзале мужика: „Ты что здесь делаешь?“ – „Подъевреиваю поезд!“ – отвечает мужик». – Вот! Поняла?