Лавр Корнилов
Шрифт:
Но одновременно с этим в газетах была опубликована другая телеграмма, подписанная помощником комиссара фронта Войтинским: «Положение остается чрезвычайно серьезным. Не исключена возможность дальнейших неудач, особенно ввиду получающихся известий о дальнейшем расширении района прорыва… Вместе с командным составом свидетельствую: армия честно выполнила свой долг и неудача не ложится позором на те части, на которые обрушиваются удары противника». Сам Войтинский позднее признавал, что его оценка была односторонней, что армия бежала, не вступая в соприкосновение с противником. Он оправдывал себя тем, что писал то, как понимал и чувствовал себя в эти дни {335} .
Однако телеграмма Войтинского была воспринята в социалистических кругах как доказательство
Еще раз повторим — и правые и левые трактовали одни и те же события абсолютно по-разному. Для сторонников сильной власти неудача под Ригой стала еще одним доказательством развала армии, а значит, аргументом в пользу своей точки зрения. Для защитников «революционной демократии» падение Риги было следствием генеральской измены. Разговоры о том, что Корнилов преднамеренно сдал Ригу, начались уже тогда, а позднее, в советские времена, эта версия воспринималась как истина.
Разумеется, все это было не так. Следует вспомнить, что Корнилов, как минимум трижды, предупреждал об опасности, нависшей над Ригой. Первый раз это было во время его доклада на заседании правительства 3 августа. Уже тогда Корнилов говорил о вероятном направлении удара противника (и оказался в этом абсолютно точен). Он честно сказал, что ввиду ненадежности войск он не считает возможным удерживать занимаемые ими ныне позиции. Вторично вопрос о ситуации на Северном фронте был поднят на встрече Корнилова и Керенского 10 августа 1917 года. По словам Корнилова, Керенский спросил его, можно ли рассчитывать на то, что Рига не будет взята немцами еще до Московского совещания? В ответ Корнилов сказал, что Рига может продержаться неделю, но не больше {337} . Наконец, третий раз Корнилов публично заявил о нависшей над Ригой угрозе с трибуны Государственного совещания.
Верховный главнокомандующий, Ставка, командование Северным фронтом и 18-й армией сделали со своей стороны все необходимое. Противник не имел в ходе Рижской операции ни численного преимущества, ни перевеса в артиллерии. Точное знание места и времени вражеского удара создавало уникальные возможности для ответных действий. Если итог оказался неудачным, то причину этого нужно было искать не в военной сфере.
Но разговоры о генералах-предателях, толчок к которым вольно или невольно дала левая пресса, нашли слушателей в солдатской среде. Во второй половине августа массовым явлением стали случаи расправ солдат над офицерами. Особенно много шуму наделало убийство комиссара Юго-Западного фронта Ф.Ф. Линде. Сам по себе комиссар фронта был фигурой немалого масштаба, да к тому же это был тот самый прапорщик Линде, который в апрельские дни поднял солдат на демонстрацию против Временного правительства. Всероссийская слава вознесла его на высокий пост, но не помешала стать жертвой тех сил, которые он сам когда-то вызвал к жизни.
Все началось с того, что солдаты 444-го Дмитровского пехотного полка, входившего в состав 111-й дивизии Особой армии Юго-Западного фронта, отказались выходить на боевые позиции. На усмирение бунтовщиков были брошены казаки из 1-й Кубанской дивизии. Возглавил карательную экспедицию начальник дивизии генерал П.Н. Краснов, оставивший в своих воспоминаниях подробное описание дельнейших событий. Одновременно с казаками в расположение мятежного полка прибыл и комиссар фронта. Линде был убежден, что он сумеет убедить полк выдать зачинщиков беспорядков и подчиниться приказу. Но взятый им тон и угрозы, которыми изобиловала его речь, привели к противоположному результату. Толпа вооруженных солдат набросилась на него и за считанные минуты забила прикладами.
В тот же день были зверски убиты командир полка и начальник дивизии генерал К.Г. Гиршфельд. Заслуженного генерала, потерявшего в боях руку, привязали к дереву и долго издевались, пока не замучили до смерти {338} .
Обострение политического и социального кризиса играло на руку только радикалам, как правым, так и левым. В воскресенье 20 августа, тот самый день, когда была оставлена Рига, внимание жителей Петрограда было привлечено к другому событию — выборам в городскую думу. Это была последняя избирательная кампания перед выборами в Учредительное собрание, и ее итоги рассматривались как своего рода прогноз на ближайшее будущее. Неожиданностью для большинства наблюдателей стал успех большевиков. Они получили треть голосов столичных избирателей, столько же, сколько эсеры, и существенно больше, чем меньшевики и кадеты.
В Петрограде начали распространяться слухи о готовящемся новом выступлении большевиков. Называли даже точную дату — следующее воскресенье, 27 августа, день полугодового юбилея революции. ВЦИК и Петроградский Совет выступили с опровержением, но этим заверениям мало кто верил. Приводились и другие сроки будущего мятежа, но сам факт его подготовки сомнению не подвергался. Сообщение о готовящемся захвате власти большевиками 19 августа опубликовала популярная газета «Русское слово». «По имеющимся в распоряжении правительства сведениям, — говорилось в нем, — большевики готовятся к вооруженному выступлению между 1 и 5 сентября. В военном министерстве к предстоящему выступлению относятся весьма серьезно. Ленинцы, по слухам, мобилизуют все свои силы» {339} .
Зинаида Гиппиус 23 августа записала в дневнике: «Весь город ждет выступления большевиков. Ощущение, что никакой власти нет» {340} . С высоты наших знаний мы можем сказать, что, на самом деле, большевики в ту пору были еще не готовы к захвату власти. Более того, Ленин, находившийся в это время в Финляндии (приказ о его аресте все еще действовал), расценивал слухи о заговоре как провокацию. Но современники, еще не забывшие июльские дни, верили в большевистскую опасность. Верили этому и в Ставке. Падение Риги убедило Корнилова в правоте взятого им курса, ожидание большевистского восстания заставило его действовать не теряя времени.
МИССИЯ САВИНКОВА
После окончания Государственного совещания Керенский на день задержался в Москве. В столицу он вернулся утром 17 августа и почти сразу вызвал к себе Савинкова. Все предыдущие дни положение Савинкова оставалось двусмысленным. С одной стороны, премьер принял его отставку, с другой — решение об этом хранилось в секрете даже от других членов кабинета.
По словам Савинкова, Керенский во время этой встречи был необычно спокоен и даже вял. Он сказал, что Московское совещание убедило его в том, что у правительства нет надежной опоры. Керенский обвинил Савинкова в том, что благодаря его стараниям Корнилов обрел силу и теперь шантажирует власть. В этой ситуации Савинков не может уйти из правительства и обязан исправить последствия своих ошибок. В ответ Савинков сказал, что он готов продолжать работу, но требует полного доверия не только к себе, но и к своим помощникам. Речь шла о Филоненко, и Керенский великолепно это понял. Он заявил, что вынужден оставить Филоненко, но уже тоном дал понять, что делает он это вопреки своему желанию.
В завершение разговора Савинков напомнил Керенскому, насколько оскорбительны для него были обстоятельства его отставки. Керенский отрешенно улыбнулся: «Да, я забыл. Я, кажется, все забыл. Я… больной человек. Нет, не то. Я умер, меня уже нет. На этом совещании я умер. Я уже никого не могу оскорбить и никто меня не может оскорбить…» {341} . Эти слова настолько поразили Савинкова, что вечером того же дня он дословно пересказал их Зинаиде Гиппиус. Савинкову показалось, что Керенский окончательно потерял волю. Это было ошибкой, просто очередной прилив нервной энергии сменился у Керенского столь же неизбежным спадом. Такие перепады вводили в заблуждение самых разных людей, обманули они и Савинкова.