Лазарь и Вера (сборник)
Шрифт:
— Я провожу тебя, — сказала Женя вдруг. — Можно?..
Я заехал к тетушке проститься и мы отправились на Ярославский вокзал. Уже на перроне — я спешил, чтобы успеть захватить свою неизменную третью полку — она сказала, искоса взглянув на меня:
— Странно, у меня такое чувство, будто мы давным-давно знаем друг друга...
— Когда мы сидели в Александровском саду, мне пришло в голову то же самое, — признался я.
— Правда?..
— Правда... Что бы это значило?.. — добавил я.
— Действительно, что бы это значило?..
Мы оба рассмеялись, пожалуй —
...Потом я стоял у окна, зажатый, притиснутый к стеклу сгрудившимися в коридоре пассажирами, и мне запомнилась бегущая вдоль перрона, вдогонку за тронувшимся поездом толпа, что-то кричащая, машущая руками — и отделившаяся от нее одинокая, неподвижная фигурка, отплывающая назад, пропадающая вдали... Глядя на нее, у меня почему-то защемило сердце.
Как ни странно, недели через две Куликовой прислали путевку в Евпаторию. По этому поводу в группе было всеобщее удивление и ликование.
— Какой ты молодец! — сказала Лена, восторженно глядя мне в глаза.
Ася уехала. Я был счастлив и втихаря гордился собой... Великая Наивность работала... Но прошло несколько дней и Алик Житомирский — мы перекуривали в дальнем конце коридора — сказал, нервно, короткими затяжками попыхивая сигаретой:
— Знаешь, моего отца забрали...
«За-бра-ли...» В этом словечке из трех слогов мне всегда чудился кандальный перезвяк.
— Откуда ты знаешь?..
— Мать вчера вызывала, на переговорный.
— За что?..
— Ей об этом не докладывали... Явились посреди ночи, посадили в «воронок» и увезли... Обыск, само собой, устроили... — Он швырнул окурок в урну и потянулся тут же к предложенной мною пачке.
— Но сам-то ты не догадываешься?.. — Сознавая полную бессмысленность своего вопроса, я все-таки задал его.
— Нет, не догадываюсь... Он ведь работал всю жизнь экономистом... А когда-то ходил не то в меньшевиках, не то в бундовцах... Ну да какое теперь это имеет значение?..
Алик, с его колючими, насмешливыми зрачками и нагловато вздернутым носом, всегда бывал сух, деловит. Он и сейчас отнюдь не взывал к моей жалости или сочувствию. Он сообщил:
— А я отчаливаю... Беру документы и уезжаю... Если в канцелярии будет какая-нибудь проволочка, попрошу тебя получить и выслать...
— Ты в Москву?..
— Да, мать там совсем одна, как бы с ума не тронулась... К тому же... — Он помолчал. — К тому же у нее рак...
Он по-прежнему попыхивал сигаретой, глядя куда-то вниз, себе под ноги, но казалось — он еле сдерживается... Как я презирал себя, какое отвращение к себе испытывал из-за того, что придавал значение мелочам, возбуждавшим во мне острую неприязнь к Житомирскому...
— Не беспокойся, — сказал я, — все будет в порядке. Я пришлю или привезу сам... Я ведь бываю в Москве...
— Лучше пришли, — сказал Алик.
Я понимал, что он имеет в виду.
— Как хочешь.
На другой день мы сидели в привокзальном ресторане и пили приторно-сладкое «токайское» узбекского производства, самое дешевое из всего, что здесь имелось. Документы Алику выдали без всякой волокиты. Керогаз он оставил нашей комнате («на память», сказал он), матрац, одеяло и подушку раздарил — кому что («я ведь домой»), мне досталась подушка — мягкая, пуховая... Мы ждали поезда. В ресторане было дымно, шумно. Официантка, проницательным взором определив содержимое наших карманов, не стала перестилать залитую щами скатерку, только смахнула со стола хлебные крошки. Нам, впрочем, на все это было наплевать. Мы говорили об Иове...
То-есть как бы об Иове...
— Ты сказал, что не знаешь, отчего, почему... Иов этого тоже не знал. Но книга Иова допускает разные толкования, и в частности такое: Иов — всего-навсего человек, и вполне заурядный, а мир вокруг него сложен, полон тайны, Иову не под силу его постичь... Ему остается только верить... Я называю это Великой Наивностью...
— Верить — во что?..
— В справедливость... Рано или поздно Бог о ней вспоминает.
— Все-таки?..
— Все-таки... Так утверждает книга Иова.
— Сказки...
— Видишь ли, сказка, которая прожила три тысячи лет, становится истиной...
— Если бы так...
Мы все-таки сцедили в граненые стаканы остатки «токайского» и выпили за Иова и Великую Наивность.
Радио, хрипя и заикаясь, объявило посадку.
Проводив Алика, я не стал дожидаться автобуса и отправился к себе в общежитие пешком. Хотелось побыть одному, подумать. В голове у меня пошумливало от выпитого вина, и мысли походили на лодки, сорванные бурей с якоря.
Говоря с Аликом, я фальшивил.
Да, я знал — Бог есть. Всевластный, всевидящий, всемогущий. От движения его пальца (у него были пальцы) зависели судьбы тысяч, может быть — миллионов. И теперь, когда я брел по ночной, пустынной улице, под черным, без единой звезды небом, хлюпая по загустевшей осенней грязи, он, возможно, покуривал свою трубку (он курил трубку), размышляя о прошлом и будущем человечества. Он был бесплотен, как и положено Богу, и вместе с тем заполнял каждую молекулу, жил в каждом атоме, управлял вселенной, определял вращение планет... Все так. Но был ли он справедлив?.. Вот в чем загвоздка...
Был ли он справедлив, как я внушал Алику?..
Машинистка, которая перепечатывала мою «заводскую» повесть — тогда я думал послать ее в какой-нибудь журнал — была пожилой, сухопарой, с длинной жилистой шеей и уложенными в серебряные букольки волосами. Отдавая рукопись, она сказала, грустно глядя на меня вылинявшими, когда-то голубыми глазами:
— Шестьдесят страниц — и ни одного упоминания о нем, даже имени его мне ни разу не встретилось... И вы полагаете, молодой человек, что это у вас где-нибудь примут?..