Лазарь и Вера (сборник)
Шрифт:
— И ты...
— Я все-таки поступила — правда, в Плехановский... Набрала высокие баллы, со мной ничего не могли поделать... Но вскоре мне пришлось перевестись на вечерний...
— Почему?
— Моя мать работает воспитательницей в детсаду, жить на ее зарплату мы не могли, а отца нигде не брали на работу... Это, знаешь ли, довольно мерзкое состояние: приходишь по объявлению, на тебя смотрят — и отказывают... Я на себе все это испытала, когда пробовала устроиться хотя бы куда-нибудь... Приедешь — с тобой говорят, расспрашивают, улыбаются, на еврейку-то я внешне мало похожа... А дадут анкету заполнить или в паспорт заглянут — и привет... Мы, мол, уже кого-то приняли...
— Это как?..
— А по Волге баржи с арбузами приходят с низовья, из Астрахани, Сталинграда, надо их разгружать. Станем цепочкой, такие, как я, и перебрасываем из рук в руки. Зато после работы тут же полный расчет... Это по воскресеньям...
— И сейчас тоже?..
— Бывает... Но я не жалуюсь, и нечего меня рассматривать!.. — Перехватив мой взгляд, она полушутя-полусерьезно спрятала свои руки, заложив их за спину, — так, что я видел только ее крепкие, полноватые запястья, но пальцы, успел я заметить, были у нее в ссадинках, с неровными, кое-где обломанными ногтями.
— Ты и теперь...
— Теперь я тоже работаю, но в другом месте... И приняли меня туда по зна-ком-ству!.. — Женя проговорила последнее слово по слогам, с усмешкой на дрогнувших губах. — Это сильно меня компрометирует в твоих глазах?..
Несмотря на язвительность, с которой она это произнесла, в ее голосе, в глубине ее расширившихся зрачков я ощутил что-то жалкое, жалобное... Она хорохорится, но на самом-то деле она беззащитна... Мне почему-то представились лица Галактионова, Корочкина... И то, как она понуро сходит с какого-то крыльца, в десятый, в двадцатый раз получив отказ...
Мне хотелось погладить ее, провести рукой по ее волосам, спине, приободрить... Но что я мог ей сказать?..
Мимо нас прошествовал величавый старик с обросшей орденскими колодками грудью, прохрустела по гравию какая-то фифочка на тоненьких каблучках-гвоздиках, тяжело, вперевалку, проплыла бокастая женщина, ведя на поводке курчавенького, аккуратно подстриженного, словно только что из парикмахерской, пуделька...
Женя оправила, пригладила юбку на коленях. Глаза ее сузились, потемнели, ресницы почти сомкнулись.
— Вот тогда я и задумалась: еврейка... А что это значит?.. И вообще что такое — мы, евреи?.. Мы что — не как другие?.. Мой отец, между прочим, воевал, у него минным осколком три пальца срезало... Стала я кое-какие книжки читать, познакомили меня с одним человеком, он мне «Еврейскую энциклопедию» давал том за томом... Я у него спрашиваю: была война, шесть миллионов евреев погибло, почему об этом никто не вспоминает?.. А он мне: идите в синагогу, там на Колнидру поминают всех усопших... Начала я бывать на Маросейке... По секрету от родителей, они бы мне такой скандал учинили, если бы узнали...
— Почему?
Женя поморщилась, покрутила маленьким носиком с круто вырезанными, розовато просвечивающими ноздрями:
— А из страха... Они за меня боялись бы... И за себя тоже... Ведь и в синагоге, не считая праздников, сходятся одни старики, да и тех два-три и обчелся... И вдруг между ними — я, девчонка... Ну как не обратить внимание, не заметить?.. И они оказались правы, мои родители, в чем-то правы... Между прочим, там, в синагоге, мне Тору дали, на русском, разумеется, старенькая такая книжица, и страницы будто ржавчиной присыпаны... Но мне, хочешь — верь, хочешь — нет, временами казалось — она теплая, и чувство было такое, будто кто-то мне руку откуда-то
Но я и сегодня боялась, как бы на тебя их не навести... Если за мной следят, если я у них на подозрении... — Она виновато вздохнула. — Не знаю, зачем я все это тебе рассказываю. — Она смотрела перед собой, в пространство. Достала из сумки обшитый розовой каемочкой платочек, торопливо провела по глазам. — Не знаю... И вообще — не знаю, как жить дальше... А ты — ты знаешь?..
Мне казалось, мы знакомы сто, тысячу лет... У нас было много сходного... Взять хотя бы — у меня Рапопорта, у нее — обладателя «Еврейской энциклопедии»...
— Знаешь, иногда мне хочется уехать... Уехать из этой страны... И не куда-нибудь, а в Израиль... Но ведь это фантазия, бред... Кто меня выпустит?..
За чугунной оградой Александровского сада катили троллейбусы, выбивая на стыках проводов снопы искр. Клаксонили, обгоняя друг друга, машины. Разнообразные звуки сливались в ровное, напряженное гудение — гул жизни огромного города, огромной страны, моей страны, и мне, всему вопреки, хотелось соединиться, слиться с этой жизнью, сделаться ее частью, частичкой...
Вокруг нас, в саду, было тихо, как в аквариуме. Седые паутинки неподвижно висели в застывшем воздухе. Порой с дерева, под которым стояла наша скамейка, срывался и падал на землю налитый осенними красками лист... Женя молчала, как будто ждала от меня ответа.
— Ты говоришь — старики, синагога, Тора... По-моему, ты сама забилась в какой-то сырой, темный, тоскливый подвал и застряла в нем... Да, когда-то существовала прекрасная ваза, драгоценная, поражавшая формой, красками, мастерством... Но она разбилась, или ее разбили, не в этом суть... А суть в том, что остались одни осколки, которые не сложить, не склеить... — Я рассказал ей об Асе, о том, зачем я приехал в Москву. — Понимаешь, вот в чем правда, вот в чем истинная трагедия... Это с одной стороны. А с другой — посмотри на эти паутинки, на эти листья, это небо... Посмотри, как оно сквозит, льется между ветвей... Разве оно не прекрасно?.. И надо жить, дышать полной грудью, не задумываясь...
— Жить не задумываясь?.. Это наивно...
— Наивно?.. Пусть... Но это — Великая Наивность!.. И пока мы не можем найти ничего другого — да здравствует Великая Наивность!..
В ту минуту мне показалось, что я и в самом деле отыскал какой-то выход...
— Великая Наивность?.. Нет, это не для меня... — покачала головой Женя. Она спорила, но мои слова, с которыми она не соглашалась, приносили ей какое-то облегчение...
Между тем время бежало.
Я взглянул на часы, вспомнил о поезде и поднялся.