Лазарь и Вера (сборник)
Шрифт:
— Человек, — сказал я. — Разве этого мало?..
Никогда еще Москва не казалась мне такой прекрасной, как в этот день. Здесь еще не хлестали дожди, не тянуло сырым, промозглым ветром, — стояло бабье лето, небо кружило голову незамутненной синевой, деревья, украшенные пестрой, еще не опавшей листвой, походили на последний и мощный всплеск жизни...
Я уезжал обратно на другой день вечером, а утром раздался телефонный звонок — и, еще не подняв трубку, я почему-то почувствовал, чей он, этот звонок, может быть...
— Мне нужно с вами встретиться, — раздался ее (конечно же, ее) голос — звучный, напористый.
...Встретиться?..
— Вы меня не узнали? Я Женя.
— Узнал... (Нужно... Что это значит?..) Но где, когда?.. Вечером я уезжаю...
— Тогда сегодня, сейчас.
— Сейчас?..
— Да, сейчас. Я жду вас на площади Революции, в метро, возле театральной кассы.
Нужно... Зачем это я ей понадобился?.. — думал я по пути к остановке троллейбуса, идущего в центр, и потом, в троллейбусной толчее.
Она уже поджидала меня у стеклянной будки, оклеенной изнутри афишами. Рыжеволосая, зеленоглазая, в светло-коричневом, плотно облегавшем ее стройную фигурку костюмчике, сквозь льющуюся к эскалатору толпу она показалась мне в первое мгновение листком, сорванным с ветки порывом осеннего ветра... Но едва я поздоровался, как она подхватила меня под руку и потянула в гущу людского потока, пересекавшего площадь по направлению к Гранд-отелю. Ее шаги были торопливыми, движения — такими же властными, как голос, незадолго до того прозвучавший в телефонной трубке.
— Если за нами следят, пускай думают, что мы просто влюбленная парочка...
— Следят?.. За нами?.. Кто за нами может следить?..
— Они все могут...
Они... Мне вспомнилась наша школьная история... Но ей-то, Жене, откуда про них известно?..
Перейдя площадь Революции, мы миновали гостиницу «Москва», пробрались через охотнорядскую сутолоку, вышли к Манежу, длинному, мертво простертому посреди площади, протянувшейся вдоль Александровского сада. Пока мы шли, Женя с нарочитым старанием прижималась ко мне, будто у всех на виду изображала картинную проститутку. На меня повеяло каким-то дешевым детективом.
Наконец у Манежа, на узком тротуарчике, проложенном вдоль желточно-желтых стен с грязно-белыми ребрами пилястр, она сказала:
— Я прочитала Ренана, спасибо... А вашу сестру это не интересует... — И, достав книгу из сумочки, протянула ее мне. Потом, немного помедлив, спросила:
— Как ты относишься к еврейскому вопросу?
Ах, вот оно что...
И то, о чем она спрашивала, и это «ты», так естественно вырвавшееся у нее, вдруг соединили нас коротким, прочным мостом.
Она ждала, напряженно глядя мне в лицо. Глаза у нее были яркие, пронизывающие...
— Как отношусь?.. Никак.
— Никак?.. То-есть как это — никак?..
— Да так... Евреи для меня — такой же народ, как и прочие. А в чем-то, может, еще и похуже...
— Еще и похуже... — повторила она, останавливаясь и отстраняясь от меня. — Ты что же — антисемит?.. Вот не думала...
Тогда я рассказал ей о Берте Зак, обличавшей на политинформации «евгейских бугжуазных националистов», о Лиле Фишман с ее «денежки никогда не бывают лишними»... Не забыл я и о том, как потряс нашу комнату Алик Житомирский своими тюками и керогазом...
—
— Народ состоит из отдельных людей, а из-за таких мне стыдно быть евреем!.. И вообще...
Я забыл, что стою посреди Москвы, что передо мной — всего лишь зеленоглазая девчонка, о которой я, в сущности, ничего не знаю... Я был беспощаден. Чего только я не наговорил ей, растерянно слушавшей меня...
— Да, — тихо произнесла она, когда я начал выдыхаться,— ты настоящий антисемит. Законченный.
Еще секунда, видел я, и она повернется и уйдет, я больше никогда ее не увижу... Глаза ее уже не пронзали меня, она смотрела вниз, на носок туфельки, пинавшей камешек, лежащий на тротуаре.
Я не мог допустить, чтобы она так вот взяла и ушла. В особенности после слов, брошенных мне в лицо. Но не только поэтому...
— Хочешь, я прочитаю тебе стихи, которые написал полгода назад? После одного разговора...
— Хорошо, — как бы нехотя, через силу, согласилась она. — Читай...
Воздух был теплый, сухой, просвеченный солнцем, но меня знобило, когда я рассказывал о Сашке Румянцеве, о Сергее Булычеве, о том, как я корчился под одеялом, слушая их разговор...
Мы вошли в Александровский сад, отыскали уединенную скамейку напротив краснокирпичной, мощно вздымавшейся к небу кремлевской стены. По чисто выметенным, усыпанным гравием дорожкам бродили, опираясь на трости, старики, матери катили коляски с дремлющими младенцами, экскурсовод что-то объяснял благоговейно примолкшей толпе экскурсантов... Слова, произносимые мной, никак не вязались с этой картиной. Женя слушала меня, положив на колени сумочку, лицо ее было недоверчивым, строгим и прояснилось только в конце.
Я читал:
Еговой изгнанный из рая,
Утратив жизни смысл и цель,
Бредет беспутицей Израиль
С тоской на каменном лице.
Где гордость ты свою развеял,
Где ум, паривший высоко?..
Ты позабыл о Маккавеях,
Ты не рождаешь больше Кохб...
Бессилен сердцем и бесплоден ты,
В улыбке судорожной рот...
И ни народа нет, ни родины...
Что ж есть?.. Еврейский анекдот.
Женя тронула кончиками пальцев мое плечо и отвернулась. Мне показалось, она прячет слезы, блеснувшие между ее ресниц.
— Ты романтик... — вздохнула она. — И смотришь на все с высоты Масады... А в жизни все и проще, и сложнее... Ты вот рассказывал об этих девочках, об Алике... А почему, скажи, они оказались там, у вас?.. Их не приняли, они евреи... И так во всем, во всем... Вот людям и приходится постоянно хитрить, изворачиваться, приспосабливаться... Я их не оправдываю, но можно ли за это их осуждать?.. Меня, кстати, тоже не приняли на истфак в университет. Задали на экзамене вопрос, которого нет ни в одной программе: какие министерства были при Александре II... Я назвала все, кроме двух, и мне влепили тройку...