Лазарь и Вера (сборник)
Шрифт:
В животе у меня потянуло ледяным сквознячком. Федю?.. Главным редактором?.. Это конец!..
— Я, сам понимаешь, начал отказываться... На кой ляд это мне сдалось?.. Живу себе тихо-спокойно в своем Семиреченске... В гуще жизни, посреди трудового народа... Не то что иные-прочие, которые из своих кабинетов не вылазят... Рыбку полавливаю... Пописываю кое-что, между прочим... Друзья меня завсегда поддержат, руку помощи, если надо, протянут... Верно?.. — Зрачки его, сжавшись в точку, кольнули меня, как два остро заточенных шильца. — Я им — и то, и это — они ни в какую! «Приезжай, номер в гостинице забронирован, завтра в одиннадцать ноль-ноль явиться на прием...»
Он смотрел на меня, доверчиво распахнув глаза:
— Так что скажешь, что посоветуешь?..
— Надо подумать, Федя... — пробормотал я, едва ворочая пересохшим языком. Теперь уже не голова Ковальчука, а моя собственная катилась в корзину, срезанная гильотиной... И туда же падал, беспомощно распластав страницы, наш журнал...
— Думать-то надо, да времени нет... — Ковальчук взглянул на часы. — Туда не опаздывают... — Он тронул мое колено и приблизил свое лицо к моему. — И выходит, вроде бы я Старика вашего подсиживаю, это с одной стороны... А с другой — обстановочка, сам видишь, какая... Тут — Сахаров, Солженицын... Там — Ближний Восток, Америка... Нужно линию выправлять... — Ковальчук подмигнул, потрепал меня по колену.
— Вот начальство и всполошилось: давай, мол, Федя, выручай...
Ковальчук вздохнул. Его лицо сделалось печальным, глаза погасли:
— Что меня тревожит, это как ваши ребята к такому делу отнесутся.
— Верно, — согласился я, — с ребятами надо поговорить...
— Про то тебя и прошу, — кивнул Ковальчук. — А я на обратном пути к вам заверну...
Он поднялся. Он шел по аллейке, прихрамывая, поигрывая тростью. На фоне светлой, пронизанной солнцем листвы и пестро, по-летнему одетых людей черная его фигура выглядела зловеще. Я вспомнил, как несколько лет назад мы познакомились, живя в гостинице и дожидаясь решения издательства, куда мы привезли — он третий или четвертый, я — свой первый роман.
— Ты еще молодой, — говорил он, — пишешь про культ личности, про Сталина, репрессии... А я пташка стреляная... Чую — политика вот-вот переменится... Что тогда?..
Он желал мне добра. Он угощал меня коньяком в гостиничном буфете, куда я не заглядывал, довольствуясь купленными на углу пирожками. Он делился со мной опытом, как старший товарищ...
Когда я вошел в редакцию, наша комната была уже в полном сборе. Иван Дроздов горой нависал над грудой рукописей, принесенных к нам в отдел. Николай Пыжов, склонясь над газетой, саркастически морщил круглое курносое лицо и постукивал по столу яростно стиснутым кулаком. Маленький, пружинистый Валентин Ребров разговаривал по телефону с автором, нетерпеливо пританцовывая возле тумбочки, на которой стоял аппарат. Алексей Никитин, выпростав из-под стола журавлиные ноги, смотрел в пространство перед собой, пуская тонкогубым ртом колечки дыма и должно быть придумывая подходящий заголовок для лежавшего перед ним очерка, он был мастер на оригинальные, не затрепанные заголовки.
— Братцы, — сказал я, распахнув дверь, — Федя приехал!..
Никто не вздрогнул, даже не пошевелился в ответ на мои слова. Каждый продолжал заниматься своим делом — Дроздов разбирал почту, Ребров беседовал по телефону.
— То-то в редакции запахло «Золотым руном», — обронил Никитин и что-то черкнул у себя на столе. — Что нужно этому Язону в нашей Колхиде?..
— Должно быть, привез новый роман, — усмехнулся Пыжов,
— Об овцах уже написано, — возразил Дроздов, качнув головой в сторону шкафа с забракованными рукописями, среди которых был и последний роман Ковальчука о внедрении в одном из целинных совхозов передовых методов животноводства, в том числе искусственного осеменения овец. — А поскольку об овцах уже написано, теперь в самый раз перекинуться на верблюдов...
— Или на слонов, — прикрыв трубку ладонью, ввернул Ребров. — Смотришь, и на госпремию потянет...
Они еще ничего не знали, потешаясь над Ковальчуком...
— Все гораздо хуже, — сказал я и выдал все, что мне было известно.
В наступившей тишине долго, настойчиво звонил телефон, но никто из нас не поднимал трубку.
— И все-таки мне как-то не верится, — проговорил Никитин задумчиво, выйдя из-за стола и прохаживаясь по комнате взад-вперед. — Заменить Старика... Живого классика... Горьковского питомца... И на кого?.. Как хотите, — он поскреб макушку, — а в голове у меня не укладывается...
— Старик неуправляем, — сказал Дроздов. — То есть не то чтобы неуправляем, но с ним хочешь не хочешь, а надо считаться: имя, авторитет, старые заслуги... А Федя Ковальчук... «Партия велела: «Надо!» — комсомол ответил: «Есть!»
— М-м-мда-а... — Пыжов старательно и без всякой надобности протирал очки. — Пожалуй, Федя и вправду подходящая кандидатура. Во-первых, полная бездарность. Во-вторых — безупречная репутация: работал в обкоме инструктором... К тому же — фронтовик...
Ребров не дал Николаю загнуть третий палец:
— Да он всю войну вохровцем был, пленных стерег!..
— А нога?..
— С вышки свалился!..
Взорвав общее молчание, Пыжов грохнул вдруг обоими кулаками по столу, чуть не проломив полированную столешницу:
— Ну, скоты!.. — выдохнул он, побагровев. — Ну, подонки!.. Ну...
Затем последовали выражения, усвоенные им в родной деревне, потом на флоте, где служил он действительную, потом в литературной, высокоинтеллектуальной среде, придавшей им окончательный блеск... Не знаю, какую часть из них ухватил появившийся в этот момент на пороге Федя Ковальчук.
Как бы там ни было, ухватил или нет, радостная улыбка не покидала его красного, жаркого, блестевшего от пота лица, пока он каждого из нас прижимал к груди, похлопывал по плечам и спине. При этом он шепнул, ткнувшись в мое ухо мокрыми, вытянутыми трубочкой губами: «Настаивают...»
— Федор, да ты никак на похороны приехал? — Пыжов измерил Ковальчука взглядом с головы до ног и затем с ног до головы. — Черный весь... Так ведь никто еще вроде не умер...
— Зачем же — на похороны?.. — рассмеялся Ковальчук. — Наоборот!..
— Наоборот?.. Это как это — наоборот?.. — сверкнул разноцветными (один зеленый, другой голубой) глазами Валентин Ребров.
Мы стояли посреди комнаты, окружив Ковальчука кольцом. Он поежился.
— Вижу, вам все-про-все уже известно... — Улыбку смыло с его лица, оно сделалось озабоченным, с оттенком торжественности. — Так у меня от вас никаких секретов... Я только что оттуда... — Он медленно, никого не пропуская, оглядел нас — одного за другим. — Был разговор... — Он выдержал паузу. — Очень важный разговор... Только раньше я хочу все с вами обсудить... Поскольку, чтоб вы знали, против вашего желания никогда я не пойду... Ведь у меня, сами знаете, никого ближе вас нет...