Лазарь и Вера (сборник)
Шрифт:
Негодование, бурлившее в голосе заведующей лабораторией, казалось, было искренним.
«Нет-нет, — думала Дора Матвеевна по дороге домой, — я не хотела ее обидеть,.. Но ведь это значит — пустить по ветру десятки, да что там десятки — сотни тысяч... Ведь каждая скважина, особенно при глубинном бурении, стоит огромных денег, она не может этого не понимать... Или я говорила с ней слишком резко?..»
— Дура! — сказала Берта, когда она поделилась с сестрой своими неприятностями. — Далось тебе их проклятое государство!.. Тебя взяли, держат — сиди и не рыпайся!.. Ты человек маленький, тебе приказали — ты исполнила, а там уж не твоя забота!..
Дора Матвеевна знала заранее, что скажет сестра.
— Я не хочу быть жуликом, — сказала Дора Матвеевна. — Не хочу, Берта...
В ту ночь она почти не спала. В лаборатории, во время перерыва, улучив момент, когда они остались одни, она подошла к Ларисе Павловне, чтобы объясниться. Но Лариса Павловна не дала ей договорить:
— Ах, вы об этом... Ну, что вы, милая, какое это имеет значение... Я ничуть не обиделась... — Она так приветливо, так лучезарно улыбнулась Доре Матвеевне, что у той мигом камень свалился с души. — Тем более, — добавила словно невзначай Лариса Павловна, — что материалами Слащева я попросила заняться Алпатову, и вам не о чем беспокоиться... Кстати, что у вас такое происходит с Ириной? Последнее время ее совсем не видно на рабочем месте...
— У нее болен ребенок, и я разрешила ей...
— Дорогая Дора Матвеевна, уж вы позвольте мне самой — разрешать или не разрешать... Позволяете?.. Ну вот и отлично...
А через две недели в лаборатории состоялось профсоюзное собрание, посвященное укреплению производственной дисциплины. В прениях выступила заведующая лабораторией. На фоне успехов, сказала она, которых добился советский народ на трудовом фронте, совершенно нетерпимы любые проявления разгильдяйства и безответственности. И мы, сказала она, будем бороться с ними всеми средствами, вплоть до увольнения...
«Ты уже сделала все, что могла, чтобы накликать беду на свою глупую голову, — сказала Берта сестре. — Что бы там ни говорили, а ты себе держи язык за зубами. Не давай им нового повода...» И она была права. Дора Матвеевна чувствовала, что дело вовсе не в Ирочке, на которую затем обрушилась Лариса Павловна. Но Ирочка-то этого не понимала, ей это было, по молодости, невдомек. Она сидела рядом с Дорой Матвеевной, и лицо у нее было удивленное, а покруглевшие глаза полны слез. «Что же это... Что же это происходит, Дора Матвеевна...» — шептала она, не отрывая взгляда от Ларисы Павловны, чей голос звучал все более угрожающе.
«Уволить» было тем словом, которым Лариса Павловна завершила наконец свое выступление.
— Но ее нельзя уволить, — сказала Дора Матвеевна, даже не сказала, а просто подумала вслух. — Ее нельзя уволить, потому что она кормящая мать. — Голос Доры Матвеевны одиноко и слабо прозвучал в наступившей тишине, и сама она, хотя и поднялась, встала, скорее всего походила бы на девочку-недоростка, если бы не пробитые сединой волосы, не горбоносый птичий профиль.
Трудно наверняка определить, сколько тянулось молчание — несколько секунд, минуту или больше. «Генеральша», как за глаза называли в лаборатории Ларису Павловну, смотрела на Дору Матвеевну, Дора Матвеевна — на «генеральшу»...
— Для кормящей матери мы найдем подходящее место, но в лаборатории нам необходим полноценный работник, — проговорила твердым голосом Лариса Павловна и прищурилась:
— Вы что же, Дора Матвеевна, считаете, что вы одна здесь у нас такая сердобольная?.. Что все мы — кровожадные звери?..
— Ничего такого я не считаю, я просто сказала, что кормящую мать никто не вправе уволить...
— Вот как — вы «не считаете»!.. — передразнила Дору Матвеевну почему-то задетая этим словом Лариса Павловна. — Зато я счи-та-ю, что вы клевещете на весь наш коллектив! Коллектив, который, заметьте, в трудную минуту пришел вам на помощь! Вас приняли
На другой день Дора Матвеевна подала заявление об уходе «по собственному желанию». Лариса Павловна подписала его, не поднимая на Дору Матвеевну глаз.
— Слишком уж вы, Дора... Не знаю, как выразиться... Принципиальная, что ли... — сказала ей Алпатова, та самая, которой поручено было перепроверить анализы у Слащева. Они вместе вышли, вместе шли к автобусной остановке. Ледяной февральский ветер после комнатного тепла пронизывал до костей. От каменных громад, сплошной стеной выстроившихся вдоль улицы, веяло холодом, и каменным казалось тяжелое, плоское, нависшее над городом небо.
Дора Матвеевна ничего не ответила, только подняла воротник, чтобы спрятать от ветра нос и подбородок. На остановке, несмотря на холод, она пропустила два или три автобуса, которые шли в ее сторону. Ехать домой не хотелось.
О случившемся Дора Матвеевна рассказала сестре не сразу, бог знает отчего, но ей неловко и стыдно было рассказывать об этом...
Она и теперь в то же время, что и прежде, выходила из дома и в то же самое время возвращалась. Она по-прежнему останавливалась возле витрин «Мосгорсправки», переписывала в блокнот адреса, которые могли пригодиться, и по-прежнему слышала — от одних, что вакансия, к сожалению, уже заполнена, от других — что именно ее профиль им не подходит... Иногда Дора Матвеевна экономила на транспорте и вместо пустопорожних, как теперь ей представлялось, дальних поездок шла в библиотеку. Там, в тепле, она читала свежие газеты, журналы. Было множество высокопарно-торжественных статей, посвященных семидесятилетию Сталина, в газетах колонка за колонкой печатались приветствия вождю от партийных организаций, трудовых коллективов, от братских компартий. И в тех же номерах видное место занимали статьи, с яростью обличавшие антипатриотов и безродных космополитов, ядовитые фельетоны с не допускавшими сомнений фамилиями. Регулярно, из номера в номер повторялась рубрика «Выше революционную бдительность!» Дора Матвеевна все это прочитывала от строки до строки — с отвращением и в то же время с тайным удовлетворением: она не одинока...
Как-то ей пришло в голову позвонить Самсонову. Она долго не решалась, но когда решилась, в трубке послышался резкий и, как ей показалось, злорадный голос: «В нашей системе он больше не работает». Вот, значит, как... «Семь бед — один ответ», — вспомнилось ей. Какие беды он имел в виду?.. Она этого не знала, но подумала, что кому-кому, а Ларисе Павловне было известно, что Самсонова больше нет...
В долгих блужданиях по городу Дора Матвеевна не раз перебирала подробности того, что произошло в лаборатории.
Для нее не было сомнения, что доведись ей пережить все заново, она поступила бы точно так же. Но как-то особенно горько делалось Доре Матвеевне оттого, что Ирочка за все это время ни разу ей не позвонила... Горько и зябко. Тем более, что, знала она, Ирочка продолжала работать в той же лаборатории.
Зима стояла суровая, снег падал редко, по тронутым ледком тротуарам опасно было ходить, многие, поскользнувшись, ломали руки, расшибали головы. Иной раз, стоя перед «Мосгорсправкой», она не в силах бывала накарябать и двух строк — пальцы не гнулись и сама она, казалось, вот-вот превратится в сосульку. На остановках Дора Матвеевна подолгу дожидалась троллейбуса или автобуса, и когда они приходили, с промороженными, заиндевелыми окнами, в них все равно нельзя было согреться, напротив, какая-то мертвенная стылость пронизывала воздух, стекала со стекол, с железных бортов, с никелированных поручней.