Лазурный берег, или Поющие в терновнике 3

Сторидж Пола

– Но у меня нет никаких денег…

Задушевно улыбаясь, Чарли сказал:

– Но ведь ты врешь, приятель…

– Нет и не было… – продолжал стоять на своем Уолтер.

Подойдя вплотную к нему, юный негодяй взял его за руку чуть повыше локтя.

– А вот это мы сейчас проверим…

Уолтер попытался было вырваться из цепкой клешни Чарли, однако это ему не удалось – тот сильно держал свою жертву, ведь он был старше и значительно сильнее О'Хары.

– Так что, говоришь – нет у тебя никаких денег? – зашипел Чарли, еще сильнее сжимая руку Уолтера.

–

Нет.

– Врешь ведь… – помедлив, Чарли с ненавистью добавил: – ирландская свинья…

Это было уже слишком: Уолтер коротко замахнулся, чтобы ударить обидчика, но тот, ловко увернувшись, отскочил в сторону – кулак мальчика со всего размаху въехал в кафельную стенку.

– Получай!

И в это самое мгновение из правого глаза Уолтера брызнул во все стороны сноп разноцветных искр…

Оглушенный ударом кулака Чарли, он зашатался на месте, ничего не понимая.

К дерущимся подскочил Генри и ловко сбил О'Хару на цементный пол.

Несколько ударов ногой в лицо – и из носа Уолтера закапала черная густая кровь.

– Вот тебе! Вот!

Чарли отстранил своего приятеля в сторону и произнес елейным голосом:

– Не надо так сильно, Генри, убьешь ведь, а он нам еще пригодится…

Уолтер, медленно поднявшись с пола, принялся утирать рукавом комбинезона разбитый нос.

На грубом цементном полу чернела лужица свежей крови.

Чарли и Генри стояли рядом, улыбаясь, словно ничего и не произошло.

– Значит, так, – удовлетворенно сказал Чарли, – ты обидел моего друга своим недоверием, и теперь ты должен быть наказан… Чтобы через час ты принес деньги… Все, что у тебя есть. Иначе тебе придется очень-очень скверно… Так-то, приятель, и не вздумай ябедничать, а то будет куда хуже… – веско и многозначительно добавил он и вышел из туалета в сопровождении своего приятеля – тот, бросив на окровавленное лицо ирландца презрительный взгляд, довольно усмехнулся…

Когда малолетние негодяи ушли, Уолтер, умыв под струей холодной воды разбитое лицо, боязливо вышел за дверь.

Его просто душили слезы обиды – нет, даже не столько потому, что какие-то негодяи принялись вымогать у него деньги, сколько потому, что теперь, в этом ненавистном доме за него некому было заступиться… Отец… Если бы рядом был отец!

Жаловаться?

В воспитательном доме не было более тяжкого и опасного преступления, чем ябедничество.

Ябедника не принимали ни в одну игру, не только дружить с ним и миролюбиво разговаривать, но даже здороваться, просто подавать руку, считалось унизительным.

Единственным способом общения, допускаемым с ябедой, были подзатыльники и издевательства…

Таким образом, ябеда навсегда считался исключенным из общества воспитанников Вуттона, и только какая-нибудь особенно дерзкая выходка, направленная на спасение попавшего в неприятное положение товарища или же во вред ненавистному воспитателю, могла восстановить доброе имя ябеды в глазах товарищей.

Следует сказать, что сознательного ябедничества –

из желания заиметь какое-нибудь привилегированное положение, желания отличиться или приобрести доверие воспитателя или администрации – в Вуттоне совсем не было; большей частью репутация ябеды приобреталась воспитанниками невольно.

Обычно, ребята, получив в драке или по какому-нибудь другому поводу синяк или кровоподтек, на вопрос воспитателя о причине говорили, что поскользнулись и нечаянно упали.

Но иногда по неопытности, движимый, как правило, чувством мести, воспитанник указывал на своего обидчика – с этого момента он становился парией и навсегда исключался из круга товарищей.

Уродливая среда воспитательного дома по-своему ломала, точнее сказать – калечила – характеры и судьбы подростков, но иногда случалось, что чуткие ко всякому оскорблению дети, не желавшие мириться с деспотизмом и изощренной злобностью обидчиков, указывали на них.

Начиналось, как правило, с того, что побитый и униженный мальчик шел к воспитателю и жаловался.

Обидчика, разумеется, наказывали (при условии, что жалобщик мог как-нибудь доказать его вину, указав, например, свидетелей; впрочем, таковых обычно не находилось); однако жалобщика били за это вторично, он вновь жаловался – его били в третий, в четвертый, в пятый раз – и так до бесконечности.

По мере усиления побоев росла упорная, мучительная ненависть подростка к своим мучителям – а его как правило принимался травить весь класс; очень часто это заканчивалось тем, что подросток уже сам искал случая, чтобы пойти наперекор укоренившимся законам. Покинутый и презираемый всеми, он молча разжигал в себе жгучую обиду против окружавшего его маленького и злого мирка – мирка коридоров, пропахших известкой и мастикой, душных классов, жестоких сверстников и равнодушных к его горю наставников.

Завязывалась страшная, неравная борьба между истерзанным, больным и слабым мальчиком и целой оравой его сверстников – даже те, кто находился в подобной ситуации, то есть подвергался ежедневным истязаниям, не мог проявить к нему никакого видимого сострадания и участия, потому что в противном случае рисковал навлечь на себя гнев остальных; это было нечто вроде корпоративной солидарности целого класса…

Такого ябеду побаивались, потому что если в его присутствии совершалось что-нибудь противозаконное, он говорил со злорадным торжеством в голосе:

– А я вот сейчас пойду и все расскажу учителю!

И, несмотря на то, что его стращали самыми ужасными последствиями, он действительно шел к воспитателю или даже к самому директору и докладывал.

Наконец, обоюдная ненависть достигала таких пределов, что идти дальше уже просто было некуда; таким образом, очерчивалась линия фронта, и исход противостояния, разумеется, был предрешен…

В конце концов, администрация, поняв, в чем же дело, переводила несчастного в какой-нибудь иной воспитательный дом, но очень часто и там все продолжалось точно таким же образом, как в Вуттоне…