Лэд
Шрифт:
Лэд уже достиг западного тротуара Амстердам-авеню и там свернул на боковую улицу. Неспешной волчьей рысью он с легкостью преодолевал милю за милей.
К тому времени, когда полицейский оказался на углу улицы и авеню, пес опережал его на полквартала. Блюститель порядка, по-прежнему на бегу, прицелился и выстрелил.
Так вот, всем (пожалуй, кроме только что поступивших на службу патрульных и киногероев) известно, что стрелять на бегу — это значит исключить всякую возможность попадания в цель. Ни один стрелок, ни один человек, имеющий хотя бы отдаленное представление о стрельбе, не станет так делать. Даже самый
Пуля полетела вверх и вправо, разбив окно на втором этаже. От выстрела по узкой улице прокатилось гулкое эхо.
— Что случилось? — оживился паренек — один из стайки мальчишек, стоящих вокруг бочки, в которой они устроили костер.
— Бешеная собака! — пропыхтел полицейский, поспешая за колли.
Мальчишки тут же с радостью присоединились к погоне и моментально обогнали патрульного, который тем временем произвел второй выстрел.
Лэд почувствовал, как его левую ляжку пробороздила раскаленная добела стрела боли — словно его ударили хлыстом. Он развернулся прыжком, чтобы увидеть невидимого врага, но обнаружил, что за ним с воплями несется с полдюжины мальчишек да следом неуклюже топает человек в синем и размахивает чем-то ярким.
Лэд вовсе не жаждал компании такого рода. Он всегда недолюбливал незнакомцев, а этим, похоже, вздумалось поймать его — и помешать ему добраться до дому.
Он развернулся и продолжил путешествие на северо-запад с удвоенной скоростью. Крики «ату!» и «лови!» зазвучали громче, и к группе преследователей подключились еще три-четыре добровольца. Отовсюду неслось: «Бешеная собака! Бешеная собака!»
Никто из этих людей — и полицейский в их числе — не имели никаких доказательств того, что колли взбесился. В Нью-Йорке или в любом другом городе за год не увидишь и двух по-настоящему бешеных псов. Тем не менее в человеческом горле всегда наготове этот глупый крик «Бешеная собака!», и вырывается он на свободу при малейшем предлоге.
Остается только гадать, сколько тысяч злополучных и совершенно безвредных домашних псов за год вот таким же образом преследуют, отстреливают, пинают, насмерть забрасывают камнями — во имя Гуманности, как же иначе! — только потому, что какому-то идиоту свисающий язык или неуверенность покажутся свидетельствами почти иллюзорного заболевания под названием «бешенство».
Собака потерялась. Она в смятении бродит туда-сюда. Мальчишки бросаются в нее камнями или устраивают погоню. От страха у нее вываливается язык и стекленеет взгляд. И тогда непременно послышится: «Бешеная собака!» И миролюбивого, милого питомца с радостью предают смерти.
Лэд пересек Бродвей, проскользнув между процессией трамваев и такси, и галопом понесся вниз по холму к парку Риверсайд. За ним по пятам мчалась оголтелая толпа. Патрульный дважды припускал, чтобы оказаться в первой линии, и дважды стрелял — обе пули ушли далеко в сторону. Вот Вестэнд-авеню осталась позади, потом Риверсайд-драйв, Лэд бежал изо всех сил. Очередная улица вывела его прямо на пирс, который на сто футов выдавался в реку Гудзон.
И Лэд вылетел на этот пирс — не в паническом ужасе, но тем не менее решительно настроенный на то, чтобы не дать этим орущим нью-йоркцам поймать его и замедлить его путь домой.
За
И вот Лэд встал на краю пирса. Сзади надвигались преследователи в полной уверенности, что наконец-то загнали опасную бестию в тупик.
Он задержался на поперечной балке всего на долю секунды, чтобы посмотреть направо и налево. Во все стороны широко раскинулась река, нигде не стянутая мостами. Чтобы продолжить путь домой, нужно переправиться через нее, и есть только один способ это сделать.
Сторож, который уже почти настиг колли, замахнулся дубинкой. Она опустилась с убийственной силой — на балку, где только что стоял Лэд.
Но самого Лэда там уже не было. Мощный прыжок перенес его через ограждение прямо в черную воду.
Глубоко в реку погрузился колли и тут же стал пробиваться к поверхности. Вода, хлынувшая ему в пасть и в ноздри, была соленой и несвежей — совсем не такой, какой была вода в озере при Усадьбе. Лэда замутило. Февральская студеность реки миллионами ледяных иголок вонзилась ему в тело.
Он вынырнул и отважно поплыл к противоположному берегу, до которого было гораздо больше мили. Когда его красивая голова появилась над поверхностью, сборище на краю пирса взорвалось криком. В воду вокруг Лэда посыпались доски и куски угля. Пистолетная пуля подняла фонтанчик брызг всего в шести дюймах от колли.
Но было темно, а черная поверхность воды рябила отраженными огнями, и в конце концов пес, целый и невредимый, оказался вне досягаемости.
Надо сказать, что заплыв на одну или даже на две мили для Лэда не составлял особой трудности — даже в ледяной воде. Но эта вода отличалось от той, в которой он привык плавать. Во-первых, начинался прилив, и хотя в некоторой степени это помогало Лэду, мириады водоворотов и поперечных потоков, вызванных к жизни приливом, трепали, вертели и толкали пса, приводя его в замешательство. А еще прямо у него перед носом то и дело возникали бревна, бочки и иные препятствия, а иногда они ударялись в его вздымающиеся бока.
Один раз буквально в тридцати футах от Лэда прошел таможенный катер. Кильватерная струя подхватила колли и затащила в водоворот, и ему пришлось как следует покувыркаться, прежде чем он сумел выбраться из него.
У него разрывались легкие. Он обессилел. Все его тело болело, как будто его целый час пинали. В соленой воде пулевую царапину на ляжке сильно щипало, а намордник и слепил, и душил одновременно.
Но он двигался вперед, и не столько благодаря замечательной мощи и мудрости, сколько благодаря геройскому духу.
Он плыл уже второй час, его тело и мозг занемели, и только механическое движение выжатых как лимон мышц удерживало его на плаву. Дважды баржи едва не задавили его, и в кильватере каждой из них Лэду пришлось бороться за жизнь.
Спустя целую вечность его лапы наткнулись на подводный камень, потом еще на один, и из последних сил Лэд выполз на сушу, на узкую полоску песка у подножия базальтовых утесов Палисада. Он рухнул на землю и, дрожа, долго пытался отдышаться.
Так и лежал он там, предоставив Природе восстанавливать его дыхание и дух. Мохнатое тело превратилось в одну большую пульсирующую боль.